Начала любви

И вот теперь оказалось, что все затруднения разрешились сами собой. Девочка застала мадемуазель неодетой и даже непричёсанной, что позволяла себе Бабет исключительно редко, разве что во дни горестных женских недомоганий. На кровати сморщенными трупиками лежали оба платья, палевое и жёлтое в цветочек.

— Можно, Бабетик? — с порога выкрикнула Софи, тотчас вспомнила о необходимости держать себя с большим достоинством и спокойным, с некоторой даже грустью голосом продолжила: — Можешь надевать любое из платьев.

Понаблюдав за чинным, по степени торжественности напоминавшим церковную церемонию облачением Бабет в палевое платье, девочка не удержалась:

— До чего же ты красивая, Бабетик!

С тех пор как неснимаемо девочке под платье был одет этот невыносимо жуткий корсет Теодора Хайнца, маленькая принцесса пропорционально степени собственной униженности (поскольку этот корсет доставлял не столько неудобство, как именно чувство глубочайшего унижения) склонна была угадывать красоту в самых подчас фрагментарных проявлениях. И если бы кто сказал девочке, что полная, рыхлая телом, плоскогрудая Элизабет не должна носить палевого цвета вообще, а платьев с таким лифом в частности, — Софи не смогла бы поверить в искренность подобного рода слов.

   — Когда ты так говоришь, у меня слов нет... — Мадемуазель обняла девочку за плечи и прочувствованно поцеловала в губы. — Поправишься, и тогда я сошью тебе ещё лучшее платье.

   — Правда? — с надеждой спросила Фике. — Нет, всё же ты очень и очень красивая. Почитай мне что-нибудь.

   — Например?

   — Мольера, конечно. Ты же знаешь...

   — Во-первых, почему это «конечно»? И потом, я начну читать, ты опять будешь хихикать. Ты всегда хихикаешь. А тут, понимаешь, такое горе.

   — Горе? — переспросила девочка. — А, ну да, конечно. Тогда я не буду хихикать. Почитай, а?

   — Ладно. — Бабет направилась к миниатюрной книжной полке. — Дверь закрой.

С некоторых пор мадемуазель приучала девочку, где бы они ни находились, во время чтения вслух закрывать дверь на ключ. Формальный предлог был: чтобы не мешали посторонние; Софи привыкла и, как правило, без напоминаний сама поворачивала ключ. Что и требовалось Элизабет; привыкание и естественность.

Кардель знала, что на самую высокую гору можно забраться самыми маленькими шагами. Если только идти без остановки.

2

Едва только события 30 мая 1740 года сделались так называемым достоянием гласности, как незамедлительно и сильно прокатилась по стране крупная судорога, названная в одном из писем, адресованном Иоганне-Елизавете циничным корреспондентом, государственной формой оргазма. Точность сравнения могли бы оценить разве что те из немногих, кто был осведомлён о глубинах, из которых спазматическими толчками сразу после восшествия Фридриха II на трон принялись подниматься на поверхность государственной политики многие из когорты, прежде, то есть при жизни Фридриха-Вильгельма, как бы несуществующей.

Надев подновлённые сюртуки, охотники за удачей направились в Берлин: напомнить императору свои прежние обиды на его антагониста-родителя, потрясти пустой мошной, заверить в своей лояльности и главным образом составить мнение о двадцативосьмилетнем кайзере, которого, по слухам, Фридрих-Вильгельм едва не отправил на тот свет по примеру русского царя Петра. Не зря говорят, что дурной пример заразителен.

Одновременно же познавшие милость покойного ныне короля придворные выпадали в осадок, с традиционно прусской флегматичностью дожидаясь, когда над головами прозвучат раскаты суда — пусть не во всём правого, но скорого, как было заведено.

Немецкие монархи как раз и отличались поспешностью решений. Однако в случае с Фридрихом II что-то явно засбоило. Так случается с сердцем в момент неожиданной радости: пропустит свой очередной удар, поднакопит силёнок, а затем начнёт пульсировать как бы в совершенно ином ритме, на новый лад.

Фридрих пришёл к трону с целым ворохом непрошедших обид. Оставленная ему отцом в наследство страна вызывала, мягко говоря, противоречивые чувства; о самом же родителе — по принципу или хорошо, или ничего — Фридрих предпочитал не говорить вовсе, как если бы до самого недавнего времени тут была совершеннейшая пустыня. В некотором смысле оно и понятно. Ведь до чего же ненавидел Фридрих-Вильгельм собственного сына, ведь как изощрялся в своей бесконтрольной ненависти! Не каждый монарх мог в конце жизненного пути сказать: «Более всего презираю сына родного и уже потом — врагов моих гадостных». Тоже, сказитель нашёлся: «моих» и вдобавок «гадостных» — после единого существительного. Ведь говорено же было: все должны избегать велеречивости, а императоры в особенности, — так нет, свирепел, трясся и орал: «Убью, убью...» Жирная скотина. Мясник.