Читаем Начала политической экономии и налогового обложения полностью

Торнтон говорит нам, что неблагоприятная торговля служит причиною неблагоприятного вексельного курса; но мы уже видели, что влияние неблагоприятной торговли, – если это выражение точно, – на вексельный курс ограничено. Эта граница вероятно равняется 4 или 5 %. Это не может объяснить обесценения в 15 или в 20 %. Еще более, Торнтон сказал нам, и я вполне согласен с ним в этом, что «можно признать за общую истину, что коммерческий ввоз и вывоз государства естественно стремятся в известной степени ко взаимному между собою соответствию, и что, поэтому, торговый баланс не может долгое время продолжать оставаться или слишком благоприятным, или слишком неблагоприятным для страны». Однако, низкий вексельный курс, вместо того, чтобы оставаться временным, стоял еще до того времени, когда Торнтон писал, т. е. до 1802 года, и с тех пор упадал все более и более, так что в настоящее время он на 15–20 % против нас. Таким образом, г. Торнтон, согласно своим собственным принципам, должен приписывать это какой-нибудь другой, более постоянной причине, чем неблагоприятному торговому балансу, и, каково бы ни было его прежнее мнение, он несомненно теперь согласится, что в этом может быть ответственно единственно обесценение орудия обращения.

Итак, мне кажется, нельзя продолжать сомневаться в том, что банковые билеты ходят с учетом. До тех пор, пока цена золотого слитка равняется 4 ф. 10 ш. за унцию, или, иными словами, до тех пор, пока кто-либо соглашается давать за унцию золота унцию и одну шестую, что признается обязательным, нельзя не видеть, что 4 ф. 10 ш. золотою монетою и 4 ф. 10 ш. билетами имеют не одну и ту же ценность.

Унция золота чеканится в 3 ф. 17 ш. 10 п.; след., обладая этою суммою, я обладаю унцией золота и не стану давать за унцию золота 4 ф. 10 ш. золотою монетою, или такими билетами, которые я могу немедленно обменять на 4 ф. 10 ш.

Противно здравому смыслу полагать, что это может быть рыночною ценою, если только цена не определяется обесцененным орудием обращения.

Если бы цена золота определялась серебром, то цена эта могла бы подняться на деле до 4, 5 или 10 ф. за унцию, и само по себе это изменение вовсе не было бы доказательством обесценения бумажных денег, а только изменения относительной ценности золота и серебра. Однако, я, кажется, доказал, что серебро не есть мерило ценности и, след., не есть то орудие, которым определяется ценность золота. Но если бы это было и так, то так как унция золота стоит на рынке только 15 унций серебра, и так как 15 унций серебра в точности равняются по весу 80 шилл. а, след., и чеканятся в такой сумме, то унция золота не была бы продаваема дороже 4 ф.

Таким образом, те, которые держатся мнения, что серебро есть мерило ценности, не могут доказать, что всякий спрос на золото, от какой бы причины он ни происходил, мог бы поднять его цену выше 4 ф. за унцию. Все, что превышает эту цену, должно быть, согласно их собственным принципам, названо обесценением банковых билетов. Отсюда, значит, следует, что если бы банковые билеты служили представителем серебряной монеты, то унция золота, продаваемая за 4 ф. 10 шилл., как она продается в настоящее время, продавалась бы за такое количество билетов, которое представляет 17 унций серебра, между тем, как на слитковом рынке она может быть обменена всего за 15 унций, а, след., 15 унций серебряных слитков равняются по ценности банковому обязательству уплатить предъявителю 17 унций.

Рыночная цена серебра представляет в настоящее время – 5 ш. 9 п. за унцию, по оценке на банковые билеты; монетная же цена только 5 ш. 2 п., и, след., серебро узаконенного качества в 100 фунтах (стерл.) равняется более чем 112 ф. в банковых билетах.

Можно, однако, заметить, что банковые билеты суть представители нашей неполновесной серебряной монеты, а не монеты надлежащего веса. Но это неверно, так как цитированный мною выше закон объявляет серебро законным орудием платежа на суммы, только не превосходящие 25 ф., если оно берется не по весу. Если бы банк настаивал на уплате предъявителю банкового билета в 1,000 ф. серебряною монетою, то он был бы обязан или заплатить ему узаконенным полновесным серебром, или же неполновесным серебром на равную сумму, за исключением 25 ф., которые он может уплатить ему неполновесною монетой. Но 1,000 ф., состоящие из 975 ф. хорошей монеты и 25 ф. монеты худой, по нынешней рыночной цене серебряных слитков, стоят более 1,112 ф.

Перейти на страницу:

Похожие книги

Афганец. Лучшие романы о воинах-интернационалистах
Афганец. Лучшие романы о воинах-интернационалистах

Кто такие «афганцы»? Пушечное мясо, офицеры и солдаты, брошенные из застоявшегося полусонного мира в мясорубку войны. Они выполняют некий загадочный «интернациональный долг», они идут под пули, пытаются выжить, проклинают свою работу, но снова и снова неудержимо рвутся в бой. Они безоглядно идут туда, где рыжими волнами застыла раскаленная пыль, где змеиным клубком сплетаются следы танковых траков, где в клочья рвется и горит металл, где окровавленными бинтами, словно цветущими маками, можно устлать поле и все человеческие достоинства и пороки разложены, как по полочкам… В этой книге нет вымысла, здесь ярко и жестоко запечатлена вся правда об Афганской войне — этой горькой странице нашей истории. Каждая строка повествования выстрадана, все действующие лица реальны. Кому-то из них суждено было погибнуть, а кому-то вернуться…

Андрей Михайлович Дышев

Детективы / Проза / Проза о войне / Боевики / Военная проза
Дети мои
Дети мои

"Дети мои" – новый роман Гузель Яхиной, самой яркой дебютантки в истории российской литературы новейшего времени, лауреата премий "Большая книга" и "Ясная Поляна" за бестселлер "Зулейха открывает глаза".Поволжье, 1920–1930-е годы. Якоб Бах – российский немец, учитель в колонии Гнаденталь. Он давно отвернулся от мира, растит единственную дочь Анче на уединенном хуторе и пишет волшебные сказки, которые чудесным и трагическим образом воплощаются в реальность."В первом романе, стремительно прославившемся и через год после дебюта жившем уже в тридцати переводах и на верху мировых литературных премий, Гузель Яхина швырнула нас в Сибирь и при этом показала татарщину в себе, и в России, и, можно сказать, во всех нас. А теперь она погружает читателя в холодную волжскую воду, в волглый мох и торф, в зыбь и слизь, в Этель−Булгу−Су, и ее «мысль народная», как Волга, глубока, и она прощупывает неметчину в себе, и в России, и, можно сказать, во всех нас. В сюжете вообще-то на первом плане любовь, смерть, и история, и политика, и война, и творчество…" Елена Костюкович

Гузель Шамилевна Яхина

Проза / Современная русская и зарубежная проза / Проза прочее