Начало

Наконец Хлопуша выводит губернатора. Высокого пожилого мужчину с гордым лицом, в старомодном парике, испачканном кровью. На лбу у Рейнсдорпа повязка, мужчина прихрамывает. Руки у него связаны спереди уздечкой, глаза бешеные. Губернатор ругается, мешая немецкие слова и русские.

– Думкопф![3]Сей же час отпусти! Аркебузирую! Варвары, der Habenichts…[4]

– Иван Андреевич! – я и не думаю вставать со ступеней. – Ну зачем же так? Оконфузились? Сдали город? Имейте честь держаться достойно…

Теперь уже в мой адрес летит порция ругательств. Опять мешая слова, Рейнсдорп кричит, что я заклейменный вор Емелька Пугачев. О чем ему давно известно.

Тут губернатор подставляется.

– Господа, полковники, честной люд! Вы видите на моем лице клейма? – тут я уже привстаю, оборачиваюсь к горожанам. Слышу выкрики «нет», «не видим».

– А слышали, как меня признал отец Михаил?

– Да!!

Народ волнуется, принятие присяги остановилось.

– Это ты, немец, вор! – я обличающе указываю пальцем на дергающегося в руках Хлопуши губернатора. – Своего царя предал ради Катькиных подачек!

Рейнсдорп, разумеется, никакой не немец – датчанин, но народ в такие детали не вдается.

– Не сметь так про императрицу! – из толпы арестованных офицеров пытается выскочить, судя по цветному нашейному платку, молодой поручик или подпоручик. И тут же получает от казака плашмя саблей по голове. Падает на брусчатку, пытается встать, но бесполезно.

– Тащи губернатора к остальным… – я машу рукой в сторону толпы пленных.

– Царь-батюшка, енерала-то мы не смогли взять. – Подуров подходит ближе, вздыхает. – Порубили его казачки.

– Какого генерала?..

– Обер-коменданта крепости, енерала Валленштерна.

– Ну и пес с ним! – захохотал полковник Лысов. – Сейчас и этих порешим.

Я сосчитал офицеров. Двадцать один человек, включая губернатора.

– Иван! Опроси офицериков, имена, звания…

Почиталин уходит к пленным, а я заглядываю в картину Непейводы. Мужик – явно талант. Так точно успел набросать контуры всего нашего «натюрморта». Люди целуют мою руку, Иван читает указ, священник крестом благословляет (тут художник слегка приврал).

Я примерно представляю, что будет дальше с офицерами. Даже внутренне готовлюсь. Но вот стоит ли это видеть художнику? Он ведь потом такое нарисует – век не отмоешься. Вот изобразил гениальный Репин, как Иван Грозный убивает своего сына – и уже никого не волнует, было ли это в действительности. Все уверены, что Иван Васильевич точно порешил родную кровь. А ведь исследователи потом выяснили, что царевич умер от отравления мышьяком.

– Десять прапорщиков… – начал докладывать Иван. – Семь подпоручиков и поручиков, два капитана и один полковник. Ведут себя предерзко, царь-батюшка!

– Ничего, это мы сейчас поправим… – Я в окружении полковников спустился с крыльца. Стал разглядывать офицеров – те меня. С вызовом так. Хмурые, озлобленные, с окаменелыми лицами, они стояли в небрежных позах, с руками, засунутыми в карманы, как бы стараясь этим подчеркнуть полное презрение к пленившему их бородачу.

– Ти, вор, отвьетишь за все! – Рейнсдорп опять начал себя распалять. – Я…

Бац! Хлопуша ударил губернатора по губам, пленные рванулись вперед и тут же были стиснуты казаками. Щелкнули курки пистолетов…

– А ну осади! – я рявкнул так, что все подались назад. – Послушайте меня внимательно и сериозно, господа хорошие. У вас два пути. Один – в могилу. Казачки вас растерзать хотят, хоспода. И за дело. Крови невинной вы налили много. Особо, когда по прошлому году станичников картечью покоряли.

Казаки одобрительно ворчат.

– Второй путь – дать мне присягу и признать своим царем. Служить верой и правдой, замаливать ваши грехи службой. Кто хочет жить, выходи направо.

Я протянул руку, показывая, куда надо встать. Никто направо не встал. Один офицер даже плюнул презрительно на землю.

– Ну что ж… Хлопуша, вешай губернатора. Вон там, прямо на флагштоке.

Жестокий век – жестокие нравы. Попади я сразу Рейнсдорпу – он бы меня сначала на дыбу в Тайную канцелярию отправил. А затем с удовольствием, по приказу властей, четвертовал.

– Это мы с радостью! – У Хлопуши оказалась с собой веревка, обвязанная вокруг тулупа. Он ее быстро закинул на флагшток здания, сделал петлю. Казаки схватили губернатора и поволокли к крыльцу. Перевязали руки назад, сунули его голову в петлю. Многие офицеры смотрели на это с ужасом. Да, господа, вот такое оно крестьянское восстание.

– Иван Андреевич! – я обратился к Рейнсдорпу. – Одумайся, повинись!

– Нихт!

Казаки поняли все без указаний, натянули веревку в четыре руки, и губернатор, дергая ногами, взмыл вверх. Народ на площади дружно охнул.

Я же обернулся обратно к офицерам. Живой Рейнсдорп еще дергал ногами, бил каблуками сапог о стену, а я уже ткнул пальцем в пожилого полковника с бакенбардами.

– Этого теперь.

Еще двое казаков бросились к мужчине, связали ему руки.

– Бога ради! – почти расплакался полковник. – У меня семья, детки!

– Так и подумай о них! Присягни.