Начало

Улица встречает меня прекрасной погодой. В синем чистом небе сверкает еще не жаркое, по-утреннему приветливое солнце. Земля, обновленная после вчерашнего дождя, слегка дымится. Пробившаяся сквозь ее однообразную черноту молодая травка стала заметнее и зеленее — должно быть, росла всю ночь, торопилась, когда мы все спали.

На повороте тропинки, возле спуска к Юрюзани, меня встречает Витек. Мы приветствуем друг друга (есть особенный смысл в приветствии, когда вокруг солнечное многообещающее утро!) и вместе спускаемся к висячему мосту. Впереди, как на протянутой раскрытой ладони, раскинулся Каменск. Крыши домов, проемы направленных к площади улиц, дымящиеся трубы металлического завода подернуты голубой, струящейся на солнце дымкой.

— По литературе подготовился? — спрашивает меня Витек.

— Не успел, — говорю я.

— Тебя могут спросить сегодня.

— Ты так думаешь?

— Чувствую.

— Я тоже чувствую… Может, пронесет?

— Вряд ли. Если двое чувствуют, то так и будет. Верная примета.

— Ничего. Наболтаю, что-нибудь. Не в первый раз.

Витек завистливо вздыхает.

— Тебе хорошо… ты сумеешь. Если бы я мог говорить, как ты, — никогда бы не учил.

— Книги надо читать, — улыбаюсь я. — Весьма полезное занятие.

— Неинтересно, — морщится Витек. — Скучно.

Витек начисто лишен способности воспринимать отвлеченное, условное. Книга для него мертва. Таким же мертвым и бессмысленным ему кажется всякое философствование на общие, слишком отдаленные, а потому и ненужные, по его мнению, темы. Витьку нужен живой наглядный пример, который он мог бы воспринимать всеми своими пятью чувствами. Здесь он воистину силен и способен уловить такое, что не заметят, не поймут другие. Он, как и дикарь, оказавшийся вследствие какого-то недоразумения в мире цивилизации.

Мы идем над Юрюзанью по мосту, глядим на неслышно скользящую внизу воду. Вода стала чище по сравнению со вчерашней. Видимо, река не теряла время даром в прошедшую ночь, изрядно потрудилась, унося грязь и мусор за пределы города.

На середине моста мы по обыкновению останавливаемся на несколько минут, чтобы задержать, закрепить в себе открывшийся нам речной солнечный простор. Мост плавно покачивается вместе с нами, поскрипывая тросами и деревянным настилом.

— Знаешь, Сергей, — говорит Витек, — вчера я смотрел передачу по телевизору. Показывали фильм о хамелеонах.

— О хамелеонах? — рассеянно отзываюсь я. — При чем здесь хамелеоны?

— Просто вспомнил. Здорово интересно. У них, оказывается, глаза поворачиваются во все стороны, каждый в отдельности, и они видят сразу и спереди, и сзади себя.

— Ну и что?

— Как «что» Ты только представь… Это же кошмар — видеть все сразу! Мы смотрим вперед и видим только то, что перед нами, всего лишь половину окружающего — сзади-то мы не знаем, что у нас творится, пока не оглянемся. А оглянемся — впереди ничего не видим. Вот и получается, что мы на все как бы со стороны смотрим. Стоим на каком-то пороге, на границе… вроде бы в отдалении, в безопасности от всего, что перед нами, вроде бы картину разглядываем. А хамелеон всегда в середине. Такой маленький и беззащитный, а в середине. Не зря он цвет постоянно меняет, от такого ужаса вообще обесцветиться можно…

Я гляжу на Витька. Странные, нелепые слова его поражают меня.

Мы трогаемся с места, и я вижу перед собой половину окружающего нас голубого утреннего мира — кусочек моста с перечеркнувшими небо черными тросами, покрытый серой галькой плоский берег, сады, крыши домов за садами. Всего лишь половину, ровно и точно отрезанную от привычного, но всегда в чем-то неведомого целого. Но все-таки я не чувствую себя в стороне от окружающего, на пороге, на границе, как говорит Витек. Скорее, я, как и хамелеон, в самой середине, хотя и не вижу ничего позади себя. Просто переусердствовал Витек в своем фантастическом предположении. Просто его слова, как и вообще все наши слова, приблизительны, однобоки и выражают всего лишь частичку истины, мимолетный отблеск ее.

За мостом дорога идет мимо коллективных садов. Несмотря на раннее утро, в садах люди. Убирают и жгут прошлогодний мусор на своих участках, вырубают сушняк. Из-за заборов пахнет открытой прохладной землей и горьковатым теплым дымом.

2

В школу, к великому огорчению Витька, мы приходим в числе первых. В пустом вестибюле прохладно, сумрачно. Кажется, здесь еще не начинался день.

Мы поднимаемся на второй этаж, входим в кабинет истории. Здесь тоже пусто. Только неисправимая, вечная зубрилка Нина Дадина сидит за одним из столов и, как всегда, читает учебник.

Движения Витька вдруг становятся скованными, неловкими. Так с ним всегда бывает, когда он оказывается в классе. Будто в тюремную камеру входит. Даже меньше своего маленького роста делается.

— Пойду, погуляю немного, — тоскливо произносит он, стремясь хоть куда-нибудь вырваться из кабинета.

— Иди, — говорю я, устраиваясь на своем месте возле окна.

На уроке я сижу за одним столом с Ларисой, и мне кажется, что стоявший пустой стул рядом со мной, ее стул, ждет прихода своей постоянной, пока еще отсутствующей хозяйки.