Начало

— Тут все еще интересней. Бердяев ведь не с Розановым спорил на самом деле, а с самим собой. С каким-то другим Бердяевым в своей голове. Он пытался именно себя самого разубедить в том, что давно его мучило, поскольку помнил в глубине подсознания, что всего тремя годами раньше он и сам отзывался о христианских обрядах ровно в тех же тонах: «Наша православная панихида — это какая-то мистическая влюбленность в сладость смерти, религия смерти, а не жизнь в ней чувствуется». А при таких установках любые психоделические препараты принесут только страшную беду, они противопоказаны христианству и самой христианской цивилизации. Поэтому светлый праздник мистерий античности закономерно трансформировался в средневековое безумие охоты на ведьм. Ржаной хлеб — это, по природе своей, «кикеон» средневековья, а по действию — смертельный «анти-кикеон». Подобное, впрочем, также может происходить, если попытаться вообще убрать из общества сакральную составляющую на фоне жесткой идеологии. Такое буйство «бесов» и затемнение сознания мы можем увидеть в Большом терроре 1937 года.

— Вы намекаете на то, что репрессии 1937 года тоже могли быть вызваны отравлением спорыньей? — искренне поразился я.

— Нет, ни в коем случае я не намекаю на это. Я это утверждаю с полной серьезностью. Именно к такому выводу я пришел в процессе написания романа, и у меня есть доказательства, хотя, конечно, далеко еще не все. Только в отличие от спонтанного средневекового безумия, бывшего роковым стечением обстоятельств, отравление 1937 года было продумано и тщательно организовано. Я полагаю, что во второй части своей книги смогу раскрыть эту тему более подробно.

— Ну, знаете, вы все-таки неисправимый конспиролог. Вряд ли я в это поверю.

— Думаю, что придется. Другого объяснения нет.

Если бы я действительно был редактором серьезного издательства, которое по легенде желало издать роман Алика, то в жизни бы такую чушь не стал печатать. Однако сейчас я задумался над его словами более серьезно, у меня был для этого повод.

— Кстати, вы принесли этот старый лист Лысенко?

— Да, с утра ношу его с собой.

Алик открыл портфель и протянул мне прозрачную целлофановую папку с лежащим в ней желтым листом. Вот он передо мной, корень всех проблем. Какую древнюю опасную тайну он хранит? На странице, как Алик и говорил, располагались только текст и часть блеклого рисунка. Рисунок сохранился очень плохо, его вообще с трудом можно было разглядеть. Вероятно, он изображал Адама у библейского Древа Познания. Адам прикрывал свой член каким-то круглым предметом. На лист смоковницы это было не похоже. Само Древо тоже было не слишком похоже на дерево, змея и вовсе сложно было рассмотреть. Картинка обрывалась по краю листа, скорее всего, часть его была оторвана. Или же рисунок изначально занимал две соседние страницы. Над головой у Адама располагалось что-то вроде орнамента из десяти знаков. Шесть кругов и еще какие-то двойные треугольники. Что в этом листе могло быть такого ценного?

— Довольно давно я видел какую-то телевизионную передачу о Лысенко, — заметил я. — В ней мимоходом сообщалось, что сразу после смерти академика сотрудники КГБ провели у него дома и в рабочем кабинете в Москве обыски, допросили родственников и изъяли все документы. И в архиве, вроде бы, хранится докладная записка Андропова в ЦК по этому поводу. Это была просто очередная утка?

— Нет, действительно существует такая секретная записка Андропова в ЦК КПСС от 8 декабря 1976 года об изъятии документов в результате обыска у Лысенко.

Андропов докладывал: «В связи с тем, что в случае попадания на Запад указанные документы могут быть использованы в невыгодном для СССР плане, они были взяты в КГБ при СМ СССР и направляются в ЦК КПСС». Речь, естественно, шла не о печально знаменитом докладе Трофима Лысенко «О положении в советской биологической науке», как почему-то считают некоторые, — этот доклад никак не мог быть секретным документом, он в свое время широко печатался в советской прессе.

— И еще я как-то читал в старых газетах, что незадолго до смерти Лысенко воры-домушники обокрали его квартиру в знаменитом «Доме на набережной» в Москве, — вспомнил я. — Не искали ли и те и другие как раз этот старинный лист?

— Ну, кто теперь это может знать. — отмахнулся Алик. Голос его звучал несколько странно. Я оторвал глаза от листа и взглянул на собеседника. Алик выглядел нездорово бледным.

— Прошу прощения, мне надо выйти на минуту, — пробормотал он, вставая из-за стола.