Начало эры разума

Приговор был подписан семью кардиналами, но не получил папской ратификации.114 История о том, что, выходя из зала суда, Галилей вызывающе пробормотал: «Eppur si muove!» (И все же она движется!), является легендой, возникшей не ранее 1761 года.115 После трех дней пребывания в тюрьме инквизиции ему было разрешено, по приказу Папы, отправиться на виллу великого герцога в Тринита-деи-Монти в Риме; через неделю его перевели в комфортабельные покои во дворце его бывшего ученика, архиепископа Асканио Пикколомини, в Сиене. В декабре 1633 года ему разрешили переехать на собственную виллу в Арчетри, недалеко от Флоренции. Формально он все еще оставался узником, и ему было запрещено выходить за пределы своей территории, но он мог свободно продолжать свои занятия, обучать учеников, писать книги и принимать посетителей — в 1638 году к нему приехал Мильтон. Его дочь-монахиня переехала жить к нему и взяла на себя наказание читать псалмы.

4. Патриарх

Очевидно, он был сломленным человеком, побежденным и униженным Церковью, которая считала себя хранительницей веры, надежд и морали человечества. Его отречение после месяцев заключения и дней допросов, которые могли бы сломить разум и волю молодого воина, было простительно старику, помнившему сожжение Бруно за тридцать три года до этого. Но на самом деле он не был побежден. Его книга разошлась по Европе в дюжине переводов, и его книга не отказалась от своих слов.

Он утешил свое горе в Сиене и Арчетри, подведя итог своим физическим исследованиям в другом крупном труде — «Диалоги… о двух новых науках» («Discorsiedimostraúoni matematiche intorno a due nuove scienze»). Поскольку итальянская пресса была закрыта для него из-за его осуждения, он вел тайные переговоры с иностранными печатниками, и в конце концов фирма «Эльзевир» выпустила книгу в Лейдене в 1638 году. Она получила признание во всем ученом мире, поскольку подняла науку механики на более высокий уровень, чем когда-либо прежде. После ее публикации он продолжал готовить дополнительные диалоги, в которых изучал механику ударных инструментов и обосновывал второй закон движения Ньютона. «В последние дни своей жизни, — говорит его первый биограф, — среди тяжелых физических страданий, его ум был постоянно занят механическими и математическими проблемами».116 В 1637 году, незадолго до того, как его зрение стало ослабевать, он сообщил о своем последнем астрономическом открытии — либрации Луны — колебаниях той стороны Луны, которая всегда обращена к Земле. А в 1641 году, за несколько месяцев до смерти, он объяснил своему сыну план создания маятниковых часов.

Портрет, написанный Сустермансом в Арчетри (сейчас находится в галерее Питти), — воплощение гения: огромный лоб, драчливые губы, ищущий нос, проницательные глаза; это одно из самых благородных лиц в истории. Глаза потеряли зрение в 1638 году, возможно, от слишком напряженного взгляда. Он утешал себя мыслью, что ни один человек со времен Адама не видел так много, как он. «Эта вселенная, — говорил он, — которую я расширил в тысячи раз… теперь сжалась до узких пределов моего собственного тела. Так нравится Богу, так должно нравиться и мне».117 В 1639 году, страдая от бессонницы и сотни болей, он получил от инквизиции разрешение посетить Флоренцию под строгим надзором, чтобы повидаться с врачом и послушать мессу. Вернувшись в Арчетри, он диктовал Вивиани и Торричелли и играл на лютне, пока его слух тоже не ослаб. 8 января 1642 года, в возрасте почти семидесяти восьми лет, он умер на руках своих учеников.

Гроций назвал его «величайшим умом всех времен».118 Разумеется, у него были некоторые ограничения в интеллекте и характере. Его недостатки — гордость, вспыльчивость, тщеславие — были буквально недостатками или ценой его качеств: упорства, смелости и оригинальности. Он не признавал важности расчетов Кеплера по планетарным орбитам. Он медленно оценивал работы своих современников. Он вряд ли осознавал, сколько открытий в механике было сделано до него — некоторые из них сделал другой флорентиец, Леонардо. Взгляды, за которые он был наказан, не совпадают с теми, которых придерживаются астрономы сегодня; как и большинство мучеников, он страдал за право быть неправым. Но он не ошибался, считая, что сделал динамику полноценной наукой и расширил человеческий разум и перспективы, открыв в большей степени, чем когда-либо прежде, пугающую необъятность Вселенной. Он разделил с Кеплером честь признания Коперника, а с Ньютоном — честь показать, что небеса возвещают славу закона. И, как хороший сын эпохи Возрождения, он писал лучшую итальянскую прозу своего времени.