Начало гражданской войны

В тот же день в большом зале атаманского дворца был обед на 100 кувертов.

Атаман произнес свою речь по-французски, — он приветствовал союзников, как друзей великой России. Он напомнил о вековом долге Франции, обязанной и за свою свободу в 1814 году и за свое спасение в 1914 — 15 и 1916 годах….

…«Сто четыре года тому назад в марте месяце французский народ приветствовал императора Александра I и российскую гвардию. И с того дня началась новая эра в жизни Франции, выдвинувшая ее на первое место.

«Сто четыре года тому назад наш атаман граф Платов гостил в Лондоне.

«Мы ожидаем вас в Москве! Мы ожидаем вас, чтобы под звуки торжественных маршей и нашего гимна вместе войти в Кремль, чтобы вместе испытать всю сладость мира и свободы!

«Великая Россия! В этих словах все наши мечты и надежды!

«А пока… Пока мы печальны, ибо все так же льется кровь казаков, и наши силы напряжены до последней степени, чтобы спасти отечество…»

После речи атамана встал капитан Бонд и заявил, что он И капитан Ошэн уполномочены заявить донскому атаману, что они являются официально посланными от союзников, чтобы узнать о том, что происходит в России. Союзники помогут всеми силами и всеми средствами, не исключая и войск, донским казакам и добровольческой армии.

Эти слова были покрыты громовым ура! И особенно ликовали члены круга, фронтовые казаки, те люди, которых война касалась непосредственно.

Затем шли тосты за войско Донское, за союзников, и, наконец, капитан Бонд сказал:

— Я провозглашаю тост за великую Россию и я хотел бы услышать здесь ваш прекрасный старый гимн. Мы не будем придавать значения его словам, но я бы хотел услышать только его музыку!..

Едва только переводчик кончил переводить слова английского офицера, как атаман, при гробовом молчании всего зала отчетливо сказал:

— За великую, единую и неделимую Россию! Ура!

Величаво мощные, волнующие сердце, могучие звуки старого русского гимна были исторгнуты из скрипок и труб. Все мгновенно встали и застыли в молитвенных позах. Архиепископ Гермоген плакал горькими слезами, и слезы лились по его серебристой седой бороде. Все были глубоко растроганы охватившими вдруг воспоминаниями прошлого и тяжелыми думами о настоящем.

Едва гимн кончился, громовое ура потрясло зал и не смолкало до тех пор, пока музыканты не начали играть снова гимн. Они принуждены были повторить его четыре раза.

Англичане и французы вынесли впечатление, что на Дону настроение монархическое. Но это было верно только отчасти. Русский гимн напомнил всем собравшимся времена великой славы русской, времена побед, а не поражений, времена благородного самопожертвования, а не подлой измены. Но если бы спросили казаков, хотят ли они вполне вернуться к старому, более половины решительно ответили бы — нет!

Простые казаки и крестьяне не желали реставрации, потому что с понятием о монархии первые связывали поголовную принудительную воинскую повинность, обязанность снаряжаться за свой счет и содержать верховых лошадей, не нужных в хозяйстве, казачьи офицеры связывали с этим представление о разорительной «льготе», плохие стоянки и бесправное положение. Крестьяне думали о возвращении помещиков и о наказании за те разорения, которые они сделали в помещичьих усадьбах, в остальном им было все равно, республика или монархия, потому что по существу немногие понимали разницу. Казакам, кроме того, нравился их новый самостоятельный строй, их тешило, что они сами теперь обсуждают такие серьезные вопросы, как вопросы о земле и земельных недрах. Что предполагала и чего желала донская интеллигенция, сказать трудно. Она давно уже раскололась на два противоположных лагеря — монархистов и социалистов-революционеров. Все, кто считал себя передовыми, просвещенными людьми — учителя, юристы, — все это было настроено крайне лево, и тем не менее и они восторженно приветствовали русский гимн. Русский гимн был для них русским, но не царским гимном. Играли же и признавали они донским гимном «Всколыхнулся, взволновался православный тихий Дон», но когда пели его, то пели с новыми словами, где исключалась и преданность монарху, и готовность отдать свои жизни за царя, за славу и победу.

Позднее, когда французский лейтенант Эрлих, встретивший новый год в офицерском собрании л. — гв. казачьего полка и слышавший, как там играли русский гимн, настойчиво говорил атаману, что «такая проповедь монархизма неуместна и не входит в планы союзников», атаман сказал ему:

— Что прикажете мне играть, когда величают великую, единую и неделимую Россию?

Эрлих молчал.

— Большевики играют вашу марсельезу, но это гимн Франции, но не России, — продолжал атаман.

— Да, марсельезу играть неудобно, — согласился Эрлих.

— У меня две возможности: играть в таких случаях «боже, царя храни», не придавая значения словам, или играть похоронный марш. Я глубоко верю в великую, единую и неделимую Россию и потому играть похоронный марш не могу!.. Я играю русский гимн, и он всегда останется русским, что бы ни случилось.

Атамана за это за границей считали монархистом.