Начало конца

– Ах, его коммунистические симпатии! Я знаю им цену. Я и сама начинаю разочаровываться в Советах… Уже поговорили, мой друг? – обратилась графиня к Вермандуа, который вернулся в гостиную мрачнее тучи. – Не застали? Я так и думала.

– Но если этот издатель сам назначил час? Очень странная манера! – весело возразил граф и замолчал под гневным взглядом жены.

– Вы поедете к нему, как только мы вернемся. Когда он прочтет отчеты о вашем чтении, он станет сговорчивее, ручаюсь вам!.. Кто хочет еще чаю? Так вы, значит, думаете, что испанские события выяснят карты? – спросила она Серизье. Политический разговор возобновился.

Вермандуа даже не делал вида, будто слушает. Издатель явно не соглашался на требуемый им аванс. Уступка означала бы не только денежную потерю, но и укол самолюбию. И снова он подумал, что он во Франции единственный знаменитый человек без денег. «Надо было писать фильмы или такие романы, как пишет Эмиль. И как они все! И этот пошлый нарцисс-адвокат, у него тоже, разумеется, на первом месте в жизни деньги, хотя он не только говорит, но и думает, что у него на первом месте «идеи», их дешевенькие, грошовые политические идеи». В эту минуту (как, впрочем, довольно часто) он по-настоящему ненавидел всех богатых людей. «Если начнется мировая война или если коммунисты придут к власти, у них, Бог даст, все отберут. Нет худа без добра, – думал он, радостно представляя себе Серизье без денег. – И у старой дуры убавится коммунистических симпатий!» Впрочем, старая дура, то есть графиня, раздражала его гораздо меньше, или, вернее, раздражение от нее было более привычным. Граф был просто никто. «Но вид этого господина действует мне на нервы, как вид бормашины в кабинете зубного врача. Самое противное в нем – именно сочетание проплеванной души с «политическим идеализмом». А самое забавное то, что «политический идеализм» у него и у них – у всех – почти искренний. Когда они выходят на трибуну, они действительно забывают и свои адвокатские делишки, и свои кулуарные комбинации. Способность к маскам стала частью их природы. Поэтому, становясь министрами, они могут в любую минуту надеть любую маску. Дантон? Могу быть Дантоном. Макиавелли? Могу быть Макиавелли. Кавеньяк? Могу быть Кавеньяком… Впрочем, и в Дантоне, верно, сидел Серизье. У людей 1793 года масштаб был не карликовый, и от них все же меньше отдавало универсальным магазином, и играли они премьеру, а это трехсотое представление, однако по какой-то линии и Серизье – Дантонов правнук. Исторические трагедии, от французской революции до землетрясения в Сан-Франциско, неизменно заканчиваются пошлостью, кинематографической или какой-нибудь другой».

«…Но Франция к войне не готова». – «Гитлер никогда на войну не решится, поверьте мне, это чистейший блеф. Да если и не блеф, то неужели вы серьезно думаете, что Германия и Италия могут сопротивляться коалиции из Франции, Англии и России». – «Я, впрочем, надеюсь, что Муссолини обманывает Гитлера, он гораздо умнее его и тоньше, это человек латинской цивилизации…» Вермандуа по обыкновению почувствовал то желание поговорить, за которое сам себя бранил.