Начало православной публицистики:Библия, апологеты, византийцы

Снова да обратится слово мое к цели. Кто еще до седины столько был сед разумом? Ибо этим определяет старость и Соломон (Прем. 4, 9). Кто, не только из наших современников, но и из живших задолго до нас, столько был уважаем и старыми и юными? Кому, по причине примерной жизни, были менее всего нужны слова? и кто, при примерной жизни, обладал в большей мере словом? Какого рода наук не проходил он? Лучше же сказать: в каком роде наук; не преуспел, как будто занимавшийся этой одной наукой? Так; изучил он все, как другой не изучает одного предмета, каждую науку изучил он до такого совершенства, как; бы не учился ничему другому. У него не отставали друг от друга и прилежание, и даровитость, в которых знания и искусства почерпают силу. Хотя при усилии своем меньше всего имел нужды в естественной быстроте, а при быстроте своей меньше всего нуждался в усилии, однако же до такой степени соединял и приводил к единству то и другое, что неизвестно, усилием или быстротой наиболее он удивителен. Кто сравнится с ним в риторике, дышащей силой огня, хотя нравом не походил он на риторов? Кто, подобно ему, приводит в надлежащие правила грамматику или язык, сводит историю, владеет размерами стиха, дает законы стихотворству? Кто был так силен в философии — в философии действительно возвышенной и простирающейся ввысь, то есть в практической и умозрительной, а равно и в той ее части, которая занимается логическими доводами и противопоставлениями, а также состязаниями и называется диалектикой? Ибо легче было выйти из лабиринта, чем избежать сетей его слова, когда находил он это нужным. Из астрономии же, геометрии и науки об отношении чисел изучив столько, чтобы искусные в этом не могли приводить его в замешательство, отбросил он все излишнее как; бесполезное для желающих жить благочестиво. И здесь можно изумиться как избранному более, чем отброшенному, так и отброшенному более, чем избранному. Врачебную науку — этот плод философии и трудолюбия — сделали для него необходимой и собственные телесные болезни и уход за больными; начав с последнего, дошел он до навыка в этом искусстве и изучил в нем не только относящееся к видимому и лежащее на поверхности, но и собственно относящееся к науке и обобщениям. Впрочем, все это, сколько оно ни важно, значит ли что-нибудь в сравнении с нравственным обучением Василия? Кто знает его из собственного опыта, для того не важны те Минос и Радамант, которых эллины удостоили асфоделевых лугов и елисейских полей, имея в представлении наш рай, известный им, как думаю, из Моисеевых и наших книг, хотя и разошлись с нами несколько в названии, изобразив то же самое другими словами.

В такой степени приобрел он все это. Это был корабль, настолько нагруженный ученостью, сколько это вместительно для человеческой природы, потому что далее Кадикса и пути нет. Но нам нужно уже было возвратиться домой, вступить в жизнь более совершенную, приняться за исполнение своих надежд и общих предначертаний. Настал день отъезда, и, как; обыкновенно при отъездах, начались прощальные речи, проводы, упрашивания остаться, рыдания, объятия, слезы. А никому и ничто не бывает так; прискорбно, как; афинским воспитанникам расставаться с Афинами и друг с другом. Действительно происходило тогда зрелище жалостное и достойное описания. Нас окружала толпа друзей и сверстников, были даже некоторые из учителей, они уверяли, что ни под каким видом не отпустят нас, просили, убеждали, удерживали силою. И как; свойственно сетующим, чего только не говорили они, чего не делали? Обвиню при этом немного сам себя; обвиню (хотя это и смело) и эту божественную и неукоризненную душу. Ибо Василий, объяснив причины, по которым непременно хочет возвратиться на родину, убедил удержавших, и они, хотя принужденно, все же согласились на его отъезд. А я остался в Афинах, потому что отчасти (надобно сказать правду) сам был тронут просьбами, а отчасти он меня предал и дал себя уговорить, чтоб оставить меня, не желавшего с ним расстаться, и уступить зовущим, — дело до своего совершения невероятное! Ибо это было то же, что рассечь надвое одно тело и умертвить нас обоих, или то же, что разлучить телят, которые, будучи вместе вскормлены и приучены к одному ярму, жалобно мычат друг о друге и не терпят разлуки. Но моя утрата была не долговременна, я не выдержал долее того, чтобы представлять из себя жалкое зрелище и всякому объяснить причину разлуки. Напротив того, немного времени пробыл я еще в Афинах, а любовь сделала меня гомеровым конем; разорвав узы удерживающих меня, я оставил за собой равнины и понесся к товарищу.