Начало пути

— …Возьмем, к примеру, такой случай, — продолжал Романцов. — К нам во взвод приходит новый боец. Комсомолец? Да, комсомолец. А в чем же проявляется его комсомольская натура? Он умеет первым выстрелом поразить на триста метров движущуюся мишень? Нет! Он умеет бросить на пятьдесят метров гранату? Тоже нет. А пробежать восемь километров с полной выкладкой? А спокойно прожить неделю без табака и никому не жаловаться, что нет, табака? Нет, нет и нет! Он даже не думал об этом, он аккуратно платил членские взносы…

— Я не предлагаю на собраниях учиться метко стрелять. Для этого есть командиры взводов и отделений. Я думаю, что надо говорить о воспитании в комсомольцах суворовского характера. Это будет полезнее! Надо начинать с мелочей… Мы живем с вами в суровое, но прекрасное и неповторимое время. Я говорю так, хотя знаю: немцы стоят на Волге и на Кавказе, а Ленинград уже год в кольце блокады. Но пусть эти неудачи не опечалят, а ожесточат наши молодые сердца. Будем учиться мужеству у того неизвестного ленинградского ополченца, который нацарапал на срезе сосны в Таментонском лесу, где сейчас наше боевое охранение: «Здесь остановили немцев воины Ленинградского ополчения. Умрем, но отсюда не уйдем! Ленинград был, будет и навсегда останется русским! 16 сентября 1941 года».

* * *

После собрания Романцов зашел к своему приятелю технику-интенданту 2-го ранга Сухареву. У Романцова в дивизии было много приятелей. Он обладал каким-то особым умением дружить с людьми. Только Подопригора относился подозрительно к этому свойству Романцова. Однажды он при Курослепове сказал бойцам:

— Ласковый теленок двух маток сосет! Сережка Романцов любит лишь одного себя. Уж я-то знаю!..

Бойцы удивились, что Иван Потапыч на этот раз не заступился за своего друга…

Романцов и Сухарев пили крепкий, густой, как деготь, чай. Приятно возбужденный Романцов шумно и напористо доказывал, что Анисимов, если он хочет иметь авторитет у комсомольцев, должен непременно пойти в засаду и убить немца.

— Он близорукий! Честное слово, близорукий! — с виноватым видом говорил Сухарев, высоко поднимая реденькие брови, от чего на его лице появилось унылое выражение.

— Не надо быть комсоргом полка!

— Тебя назначить?

— Может быть, и меня. Или тебя. Все знают, что ты, хотя интендант и жулик…

— Ну, ну… — сердито замычал Сухарев.

— Жулик, а все же убил шесть немцев. Знаешь, кому надо было бы быть комсоргом? Курослепову.

— Старик!

— Нет, он не старик, он моложе тебя! — вскричал запальчиво Романцов. — В нем есть мудрость жизни. Он был бы отцом комсомольцев, умным, всепонимающим отцом…

Сухарев улыбнулся. Романцов отодвинул чашку и вяло сказал:

— Во время войны не надо устраивать собраний.

— Нет, нет, в этом ты перегибаешь палку, — вытирая полотенцем пот со лба, жалобно ответил Сухарев, — Без собраний не обойтись. И Анисимов — отличнейший человек!

— Значит, надо устраивать собрания волнующие, как беседа у костра ночью, перед боем! Как чтение книг Николая Островского!

Романцов снова оживился и упрямо вскинул светловолосую голову.

— Ты сегодня хорошо говорил, — почему-то торопливо сказал Сухарев.

— А ты откуда знаешь? Тебя и на собрании не было!

— Мне рассказывали… А вот догадайся, почему Анисимов тебе не возражал в заключительном слове?

— Ничего не придумал, — самодовольно усмехнулся Романцов.

— Нет! — Сухарев перегнулся через стол. — Ему не велел полковник. Полковник сказал: пусть комсомольцы подумают о его словах, поспорят и с ним, и друг с другом, сами поймут, в чем он ошибался, а в чем был прав. А вы, — это Анисимову, — сделайте толковый доклад: «Ленин и Сталин о комсомоле». Чтобы Романцов не открывал уже открытую до него Америку!

Все это Сухарев сообщил Романцову таинственным шопотом, для чего-то оглядываясь на открытую дверь.

Настроение Романцова испортилось. Он вдруг быстро поднялся.

— Я пойду. Пора!

— Полковник о тебе еще сказал: «Занозистый паренек», — дружелюбно добавил Сухарев.

Но и это не успокоило Романцова. Он рассеянно пробормотал несколько прощальных слов и вышел из душной землянки под темнеющее небо. Сначала он хотел итти по шоссе, но потом у землянки начштаба полка свернул к парку. здесь его окликнул писарь Корж.

— Где ты пропадал? Тебя искали.

— Зачем?

— Фотограф приходил из фронтовой газеты. Хотел тебя «щелкнуть»!

— А ты, чорт, не мог зайти к Сухареву? — сердито спросил Романцов.

— Я и не знал. Он ушел в дивизию.

— Давно?

— Минут десять.

— Догоню!

И Романцов побежал по парку, легко отталкиваясь от земли сильными ногами и стараясь правильно дышать: раз-два (вдох), раз-два (выдох), раз-два (вдох), раз-два (выдох).

* * *

За деревьями было видно багровое солнце, медленно опускающееся за горизонт. Песчаная дорожка, как желтый ручей, лениво текла среди кустарника. На полянках цвел вереск. «Осень, — меланхолично подумал Романцов, — цветенье вереска означает начало осени». Он не застал фотокорреспондента в политотделе дивизии: тот ушел к морякам, в Ораниенбаум. Да и поздно уже было — темнело. Он зря бежал три километра по парку.