Начало пути

— Катя! Если можно, не уходите, — прошептал он. — Может быть, я не такой уж плохой! Я не могу это объяснить! — Он хотел сказать, что тогда ночью его толкнула к Кате какая-то страшная сила, что он презирает себя за то, что поддался этой силе, но вместо этого наивно повторил: — Не уходите!..

И Катя поняла его. Она поняла не потому, что изучала психологию, и не потому, что ее убедили его слова, а потому, что она увидела в его глазах слёзы.

Стараясь не смотреть на него и как-то странно подняв левую руку, Катя сказала:

— Ладно… Забудем об этом… Ну, я на трамвай! Вам ведь в караул! Может быть, придете в воскресенье…

— Я попрошу лейтенанта! — с отчаянием выпалил Романцов. — Ей-богу, он разрешит мне уйти! До ужина!..

Лейтенант разрешил.

Они пошли не к Неве, где, по мнению Романцова, Кате было бы холодно от ветра, а в сквер. Разумеется, никакого ветра не было. На набережной гуляли курсанты, а Романцов почему-то не хотел, чтобы они увидели Катю. Заборы вокруг сквера были сломаны на дрова еще в голодную зиму. Дорожки заросли травой. Кусты росли прямо из клумб, вкривь и вкось: садовника здесь не бывало уже два года. Но, может быть, так хорошо я было в сквере лишь оттого, что деревья, кусты, трава, цветы буйствовали без присмотра, своевольничали, наслаждаясь своею силой и свежестью.

— У нас сегодня выходной! Курсанты ушли в город, — для чего-то сообщил Романцов.

— Мне бы только не опоздать на последний трамвай, — думая о чем-то ином, сказала Катя.

— А если обстрел? — тревожно спросил Романцов.

— Пешком дойду! Садитесь сюда…

Натянув на круглые колени юбку, Катя прислонилась к стволу тополя, покойно положила руки на траву, на горячую от дневного зноя землю.

Все в ней было чудесным: и нежноголубая кофточка с короткими рукавами, и сильные, крепкие, розовеющие сквозь ткань плечи, и улыбка, свидетельствовавшая о правдивости характера.

Катя и Романцов разговорились не сразу. Они говорили о разных, то серьезных, то незначительных, вещах. И хотя оба они ни единым словом не обмолвились о том, что случилось неделю назад, Романцов говорил лишь об одном я желал одного: убедить Катю, что больше этого не повторится.

Недостроенные дома Охтенского жилмассива стояли вокруг сквера, как башни древнего города. Чудом уцелевшее окно в пятом этаже отражало в стекле последние лучи заходящего солнца. Выше этого окна, ниже и по бокам зияли черные впадины.

Катя задумчиво следила взглядом за бабочкой, порхавшей с цветка на цветок.

— Вам скучно? — испугался Романцов.

— Я думаю… иногда встретишься с человеком: весело, смеешься, а дома, на утро, и вспомнить нечего. Пустяки какие-то… Надо говорить о самом важном для себя! Самое благородное в человеке — щедрость ума! Мой отец умел так говорить со мною. Как бы думал вслух!

— А кто ваш отец, Катя?

Ее отец — военный врач — был где-то на юге. Уже третий месяц Катя не получала писем. А мама и тетя Саня умерли в голодную зиму. Она тоже едва не умерла, она лежала в беспамятстве, когда унесли маму и тетю, и Катя не знает, где они похоронены. Брат Алешка, малыш, — эвакуирован с детским домом. Катя жила одна, училась на втором курсе Медицинского института, весною работала на торфоразработках.

«И у нее горе» — подумал Романцов. Словно летучая тень, всплыл пред ним образ Нины. Разве он виноват перед нею? Бессердечно было бы сравнивать ее с Катей. Жизнь звала к себе Романцова. «Будь благословенна любовь на земле», — прошептал он слова, прочитанные в какой-то книге.

— Я на войне понял, что не всякая смерть страшна, — сказал Романцов. — Ужасно умереть бессмысленно, утонуть в реке или задохнуться ночью от угара.

— Вы были в Крыму? В Херсонесе я видела древние греческие могилы. На каменных плитах два слова: «Прохожий, радуйся».

— Чему?

— Ну, как вы не понимаете! Радуйся, что здесь похоронены герои. Радуйся, что ты жив. Как замечательно, не правда ли?

Теперь он мог говорить с нею о самом сокровенном, самом волнующем. Он рассказал Кате о Курослепове, о березах, растущих на склоне оврага, о Тимуре Баймагомбетове.

— Как много мне надо сделать, чтобы стать хоть капельку похожим на Ивана Потапыча!

Ему показалось, что Катя улыбнулась. Она выпрямилась и как-то совсем по-мужски, искоса взглянув на него, сказала:

— Лучше дружбы нет ничего на свете! Я это поняла лишь теперь, когда узнала, что не вернется с фронта один ополченец…

Она долго молчала, и Романцов не решался заговорить с нею.

— Катя! — наконец сказал он робко и тихо. — А если бы мы с вами стали дружить?

Губы Кати страдальчески дрогнули.

— Но если… — запнулся Романцов. — Скажите прямо! Так будет лучше… Ведь вы кого-то ждали тогда…

Катя удивленно взглянула на него заблестевшими глазами.

— О, господи! Да ведь это же наш хирург! Подполковник! Старый друг отца! У него — этакая лысина и взрослые дети! Я пошутила…

Они долго гуляли по проспекту.

Романцов рассказал ей о том, как к нему приезжал в гости капитан Шостак, как они ходили в Большой драматический театр…

Катя просила Романцова не провожать ее до трамвая, но он был так счастлив, что не мог согласиться на это.