Начало пути

– Тогда я к тебе после уроков забегу.

Девушка тут же выпорхнула, обдав Бахметьева напоследок запахом тонких, явно дорогих духов, каких он уже давно не обонял, с тех самых пор как преподавал в женской прогимназии. Но и тогда так благоухать имели возможность только его ученицы из самых состоятельных купеческих семей. Бахметьев знал казачьи порядки и был очень удивлен, что в станичное правление, так называемое присутственное место, куда женщинам вообще вход был почти воспрещён, запросто могла забежать, как к себе домой девушка, пусть даже атаманская дочь.

– Бога ради извините. Это дочка моя, в нашем станичном училище учительствует. В шестнадцатом году в Семипалатинске гимназию с педагогическим классом окончила. Тут у нас в округе почти ни одна школа не работает, и учителя поразбегались и школьное имущество порастащили, а у нас все как положено, дети неучами не болтаются.

Бахметьев смотрел вслед атаманской дочери и вновь вспомнил свои годы учительствования. Ему ведь когда-то приходилось учить таких девочек. Наиболее начитанные из них спорили с ним по самым различным поводам. Он, например, убеждал своих учениц, что Лидия Чарская, писательница, которой перед войной зачитывались все гимназистки, пустая и бездарная, а вот Леонид Андреев, Горький…

– А я ведь когда-то преподавал именно в женской гимназии, как раз ровесницам вашей дочери, – неожиданно, прежде всего для самого себя, признался Бахметьев.

– Да что вы говорите? – с радостным удивлением воскликнул Тихон Никитич. Он уже не сомневался, что добился своей цели – собеседник проникается к нему доверием. – А я ее этим летом замуж выдал. За хорошего человека, молодого офицера. Пока что живут хорошо, счастливо. Да вы и сами, наверное, это заметили по ее настроению. Вон на дворе как вьюжит, а для нее чудная погода. И нам с матерью радоваться бы за них, да не можем, сердце ноет, что с ними дальше будет. У меня ведь и сын есть, шестнадцатый год ему, в Омске, в кадетском корпусе. Ох, боюсь, что их всех ждёт, в такое вот время жить довелось, когда завтрашний день представить невозможно, – с тоской и болью говорил атаман.

Бахметьев смотрел в окно кабинета, а там всё усиливалась пурга, струи снега, сдуваемые с крыш, смешивались со снегопадом, крутились и так и сяк. Павел Петрович вдруг отчётливо осознал простую цель атамана – сохранить в разбушевавшейся вселенской пурге этот мирный островок, эту уютную комнату, эти крепкие рубленные дома, внутри которых тепло, сухо, сытно, где могут существовать такие переполненные счастьем красавицы, как его дочь. Сохранить этот оазис мира, не дать ему захлебнутся кровью в беспощадном смерче гражданской войны.

– Я вас понимаю Тихон Никитич, – наконец после очередной продолжительной паузы заговорил Бахметьев. Само обращение по имени отчеству подтверждало, что он осознал таки идею атамана и окончательно поверил ему. – Но вы сами должны понимать, что принять ваши предложения… боюсь это не в моих силах. Во всяком случае, так сразу я вам ответить не могу, – Бахметьев не скрывал, что колеблется и не может принять окончательного решения.

Тем не менее, его ответ полностью удовлетворил Тихона Никитича:

– Конечно, торопиться не надо, вы хорошо подумайте… по дороге. А сейчас я вас больше не задерживаю. Езжайте к себе в Усть-Каменогорск, и всё не спеша на свежую голову взвесьте. В таких делах необходимо хорошо думать, прежде чем что-то делать. А то сейчас всё больше сначала стреляют, да шашками машут, а потом уже думают. Я вас с почтовыми санями отправлю. Но сначала вас накормят, а там и с Богом. А если кто спросит из ваших, чего так долго со станичным атаманом в правлении разговаривали, скажите войсковой амбар с фуражом этой осенью сгорел, застрахованный, а потому сгорел, что часовой пьяный был цигарку не затушенную бросил прямо на паклю сухую. То есть случай не подлежащий оплате страховки. А атаман, то есть я, стращал всячески, что если страховку не заплатишь, в каталажке сгноит. Я подтвержу, если что…

8