Начало. То да сё…

Вскоре же состоялась и сдача уже готовой картины худсовету студии. После него уже булькнул и исчез не сценарий, а целая картина — завершенная, мастерская, сильно и страстно сделанная. Булькнуло погромче, чем при погружении сценария, и стало так же тихо. Ни крика, ни скандала, ни гортанного косноязычного голоса кинематографической общественности. А вскоре и я подоспел с «Верой, Надеждой, Любовью» и зачем-то требую в этой и без того ясной обстановке уточняющего ясность разговора с Чухраем. Ладно. Устроили мне с ним разговор.

Чухрай сам по себе — милейший человек и превосходный режиссер, картинами его я искренне восхищался, нравятся они мне и теперь. Вдобавок ко всему был он еще и выпускником нашей же, роммовской мастерской. Конечно, я понимал, что он и худрук, и ленинский лауреат, и знаменит, и на весь мир прославлен и «Сорок первым», и «Балладой о солдате», и к Хрущеву дверь чуть ли не ногой открывал, но, с другой стороны, было ощущение, что он же все-таки свой, роммовский. Ромм позже очень трогательно мне про него рассказывал:

— В сущности, мне кажется, Гриша не очень любит кино. У меня до сих пор ощущение, что он слегка не в свой институт попал.

— Как?

— В сущности, Гриша — радиолюбитель…

— Кто-кто?

— Все пять институтских лет он практически простоял в подворотне, обменивая катоды на конденсаторы и сопротивления. Когда он рассказывал, какую лампу на какую ему удалось поменять, у него просто глаза загорались. Собирать приемники ему было гораздо интереснее, чем снимать кино. Одно время я с этим было уже смирился, понимая, что это и есть его настоящее призвание. Когда он мне показал «Сорок первый», я был поражен. Просто глазам своим не поверил. А уж когда он снял «Балладу о солдате», я был готов его просто боготворить, это один из самых неожиданных педагогических подарков в моей жизни. Неожиданнейший. Я был уверен, что он закончит, напишет какой-нибудь диплом на тридцати страницах и уйдет куда-нибудь в радиотехнический. И вот же… Ты не можешь представить его тогдашней всемирной славы. Настоящей, шумной! Я несколько раз был с ним за границей, меня там воспринимали как малоизвестного спутника великого Чухрая…

Вытребованное мной свидание состоялось. Григорий Наумович встретил меня превосходно, мы проговорили три с половиной часа. Чухрай был очарователен. Показывал мне коллекции превосходных курительных трубок, объяснял, в какой последовательности и как их правильно и со вкусом курить. Временами говорили и о кино.

— Да, я в курсе дела, — искренне печалился за меня Чухрай. — Видите, как все непросто! Конечно, я вас пригласил, я за вас отвечаю. Но, сами понимаете, какие сейчас дела! Вы, мне кажется, все-таки не очень правильно начинаете…

— В каком смысле?

— С очень тяжелого соавторства. В кино нужно входить как-то легче, элегантнее, обращаться к каким-то уже сложившимся формам…

— Но как же? Мы же с вами говорили, вы сказали, что нет мюзиклов — вот вам мюзикл.

Чухрай тяжело вздохнул и сказал фразу, очень меня огорчившую. Рад бы ее не вспомнить, но, что поделаешь, запомнилась.

— Молодому человеку, только начинающему свой путь, вряд ли следует столь демонстративно связывать свою судьбу с такой непростой и, я бы даже сказал, одиозной фигурой, как Окуджава. Зачем вам это? Зачем непременно дразнить гусей?..

Про гусей мне в голову не приходило.

— Я долго готовился к нашему разговору, — очень искренне, даже сердечно продолжал Чухрай. — Поезжайте на студию. Для вас подготовили сценарий, на него у нас большие надежды, и, быть может, вы его снимете. Сценарий называется «Я полюбил высокую девушку», автор — Чулюкин.

Никогда в жизни не представлял себя экранизатором Юрия Чулюкина при всем том, что это был милейший человек, и сейчас мне тяжело думать о его неожиданной, трагической, доселе загадочной гибели в далекой африканской стране. А тогда все знали его как толкового молодого комедиографа.

Кстати, именно от Чулюкина вскорости я услышал фразу, поразившую и озадачившую меня одновременно. Я шел со студии с толстой пачкой книжек, встретил Чулюкина.

— Старик, ты что, книжки собираешь?

— Собирать не собираю, но чего-то время от времени собирается…

— Я тоже. Но сберегательные…

Дали мне сценарий — он был плоский, элементарный, весь построенный на обыгрывании маленького роста героя, влюбившегося в очень высокую девушку. Единственное, что в нем меня грело, — возможность запихать Катю и самого себя в большое искусство. Снимать фильм по нему я сразу же отказался, но переделать решил попытаться, и, кажется, получились какие-то славные вещи.

Я позвонил Булату, честно сказал, что произошло.

— Видите, — услышал я его глуховатый голос, — а вы говорите: «Кино»! Жаль! Я уже начал писать песни! Спасибо, что вы мне позвонили…

Через несколько лет Окуджава показал мне несколько песен из «юнкерского цикла», написанного для «Веры, Надежды, Любви», но это уже был второй круг нашего знакомства, когда нас заново познакомил Шварц…