Начало. То да сё…

Шварц, говорят, быстро освоился с новым делом и, накатав, уверенно вел его по колее. Колея была ходкая, без колдобин и размывов. Для начала шла так называемая настройка. По ходу ее Исаак с ястребиной зоркостью внимательнейше осматривал поле предстоящей битвы, намечая одну, две, иногда — три, иногда — даже четыре жертвы, и дальше неторопливо приступал к магической ворожбе на баяне, попутно терроризируя жертв ранее описанными синими глазами. После второго-третьего танца намеченная жертва практически целиком теряла способность собой управлять и единственно чего гипнотически дожидалась — неминуемого конца танцев, который Исаак Иосифович с безупречным знанием дела, сладостно и жестоко оттягивал, доводя муки несчастных до нечеловеческих, лилианокаваниевских эротико-интеллектуальных масштабов. Когда в небе уже жемчужно сияли созвездия и в матовом ореоле вставала полная северная луна, Исаак Иосифович напоследок играл что-нибудь особо душевное, затем брал под правую руку умолкнувший баян, а левой уводил, галантно поддерживая, онемевшую от счастья очередную жертву своего музыкально-мужского террора. Сам он считает годы, проведенные в домах отдыха, значительной вехой собственной судьбы. Юному музыканту они открывали возможность достаточно гармонично соединять абстрактную музыку с простым человеческим фактором. Так сказать, свою жизнь с жизнью других людей.

Иногда, прикрыв глаза, я мысленно представляю себе эту дивную послевоенную картину — погруженный в синеву вечер, едва шелестит под легким ветром подвижная рябая плотно-зеленая стена летних густых деревьев, над освещенной желтым электрическим светом дощатой верандой кружится «Утомленное солнце», к лампочкам слетается глупая мошкара, танцуют большей частью друг с другом женщины, истосковавшиеся за войну по музыке, по любви, по истоме. И синеглазый маэстро, так смахивающий на Чарли Чаплина, здесь больше, чем просто баянист — он и царь, и Бог всего под этими светлыми звездами сущего — и этой ночи, и этих лампочек, и этой мошкары, и чисто выстиранных синих платьев в ослепительно белый горошек. Одуряюще пахнет поздней сиренью, война позади, впереди вся жизнь.

Музыкант в лесу под деревом наигрывает вальс,

он наигрывает вальс то ласково, то страстно…

Ах, что касается меня, то я опять гляжу на вас,

а вы глядите на него, а он глядит в пространство…

А параллельно Шварц серьезно и основательно работал над музыкой академической. В эти годы им написаны симфонии, квартеты, романсы, два балета… В частности, «Накануне» по Тургеневу. Балет поставили в знаменитом ленинградском Малом оперном. Некоторое время Шварц сотрудничал с гениальным балетмейстером Якобсоном.

Судьба Исаака Иосифовича все прочней срасталась сначала с театром, а потом, с 1958 года, и с кино, где он смог реализовать свои природные человеческие и композиторские свойства — общительность, чувство компании, великий талант дружбы, нелюбовь надуваться, выдавая себя за кого-то другого, значительного и величественного; и столь же изнутри идущую потребность ощущать необходимость своей музыки не для абстрактной «вечности», а для чего-то очень конкретного, нужного сегодня обыкновенным людям — как когда-то для танцверанды, сегодня уже для сцены ли, для экрана…

Несмотря на обворожительную легкость общения в быту, Исаак Иосифович — человек очень серьезный, вдумчивый. К работе он приступает почти одновременно с режиссером, долго читает сценарий, обсуждает глубинные категории его нравственного и философского смысла. На «Егоре Булычове» он сначала долго мучил меня попреками: «Зачем ты согласился это снимать? Не можешь же ты любить Горького! Не поверю, что ты не видишь, какой в сущности б…ю был великий пролетарский писатель!..» Потом, когда пошел материал, он внимательно его смотрел, вдруг стал одобрять: «Нет! Это правда получается…» Тащил меня слушать куски будущей музыки, которую набрасывал. Куски были красивыми, но от них веяло «общими местами», «широкими русскими мотивами», «темой Волги», «предреволюционной грозой». Все, с одной стороны, было очень профессионально и основательно, фундаментально и монументально, а с другой — чуть сомнительно…

Только потом я понял, что музыку по-настоящему он пишет в самый последний момент, в последние несколько суток перед записью. Все мои опасения «общих мест» улетучились, когда я услышал в оркестре «быструю часть», написанную им к кадрам хроники, разделяющим экранного «Егора Булычова» на три части — грандиозную, выдающейся красоты, силы, напряженности ритма, почти свиридовской мощи и в то же время летящей моцартовской легкости музыку, с фантастической и фатальной темой трубы. Я ошалел. Я к тому времени уже, конечно, понимал, что он замечательный композитор, но что такой замечательный, все-таки не мог себе и вообразить.