Начало времени

И снова, от нечего делать, идем мы втроем смотреть мельничное водяное колесо. Оно старое, и кажется уставшим, работающим из последних сил, точно зажившаяся бабуся Андрейки и Анютки. Колесо едва–едва крутится! Мы теперь понимаем, почему оно крутится. Вся вода после гребли большим желобом сливается на колесо, на его «карманы». Полные «карманы» перевешивают пустые «карманы». Вода выливается из полных «карманов», они становятся пустыми, а пустые, с поворотом колеса, наоборот, полными…

Колесо все, точно в соплях, в космах тины и водорослей, склизкое и большущее. Андрейка говорит, что он сделает себе дома маленькую мельницу. Она будет работать, когда дождь пойдет. Маленькая игрушечная мельница — это куда интересней!

Белого длиннорукого черта все зовут Мыкола. Он добрый. Он весь–весь в муке. Мыкола ночует в каморке. Отец его спрашивает — не боится ли он чертей? Ведь черти любят жить на мельницах. Мыкола говорит: «Нэ–э! Черти мепя боятся!» И отец, и Василь смеются.

Слабеет на селе вера во все сверхъестественное: в чертей и леших, в дурной глаз и ведьм, злых колдунов и прочих волхователей. Теряют они свою власть над душами людскими. Над селом нет–нет пролетит самолет — маленький, черный, как ворон. Все село, запрокидывая голову, провожает аэроплан глазами, толкует о небывалом чуде. В городе, слышно, — есть такие вещи, как электричество и радио. И все реже ползут по селу леденящие сердце слухи про знамения и видения, про бабок–шептунь, насылающих беду и порчу, лечащих тяжелые хвори и бесплодность, про гадалок и любовное зелье — приворотное и отворотное, про злых странников, приносящих мор на худобу. Все чаще раздаются сомневающиеся голоса взрослых: «Байки!» Укоризненные возгласы молодых: «Суеверие!» Я и верю, и не верю байкам и суевериям, а страшно. Анютка — та во все верит! И в бога, и в черта, и даже в бабок–колдунь. К услышанному она добавляет свое, распаленное воображением. Глаза у Анютки расширены, зрачки неподвижны: «Правда, правда, сама бачила!» Слабая душа ищет прибежища в вере. Андрейка цыкает на Анютку, обзывает дурой, а я в страхе смотрю то на друга, то на мою суеверную подружку. Кто из них прав?..

Наконец и отец слезает с воза. Он делает нам знак убираться. Василь, накрыв лицо брылем, спит. Он встает рано. У него пять мешков ржи, у отца — один. Отец шевелит губами, что‑то высчитывает в уме. Я примерно догадываюсь, что подсчитывает отец. Мельнику за помол — мерку, Василю за подводу — мерку… Никто никому на селе ничего даром не делает. Даже поговорка такая: «Даром промеж глаз никто не плюнет». Это любимая поговорка Терентия! Василю за подводу и отработать нельзя. Он сам кому хочешь рад бы отработать. Пять ртов, пять едоков у Василя!.. Старая мать, бабуся к тому ж — «зажилась». Все в этом сочувствуют Василю. Бабуся и вправду не работница, разве что за курами присмотрит. Отрубей им кинет горсть, водички в желобок нальет. А так целыми днями сидит на завалинке, смотрит в одну, только ей видимую точку. Не работница бабуся, а что делать: сын должен мать допоить, докормить и похоронить. Иногда она о чем‑то тихо–тихо сама с собой разговаривает. Рот у бабуси ввалился, губы — то ли поистерлись, то ли ушли вовнутрь этого «лишнего рта». Я часто смотрю на рот бабуси, ставший роком для Василя. Редкие седые волосы бабуси — взлохмаченные, крючковатый нос, и сама вся она согнутая в скобку: ну, чистая ведьма! Кроме «лишнего рта», никто, однако, плохого слова про бабусю не скажет. Живет себе тихомирно, ни до кого ей дела нет. Ведьмы — те энергичны, те на метле скачут да в трубу сигают — лишь бы людям нашкодить! Бабуся никого не видит, ни о чем не спрашивает, а только ласково отвечает на привечанье. Она честно прожила большую жизнь, она родительница большой семьи, и все это, видно, надежная порука ее безгрешной репутации. «Только трутни горазды на плутни». Молва знает, кого пожаловать в ведьмы и колдуньи!

Отец подходит к коробу, в который из жестяного лотка сыплется изжелта–белая мука. Сыплется она неровно. То струйка замирает, то снова появляется, точно снежок в поземку. Короб — на четырех ножках, весь белый от муки. Взяв щепоть теплой муки из короба, отец пробует помол. Мы тоже это проделываем, хотя ничего, конечно, толком не понимаем: крупный это или мелкий помол?

— А какой лучше? — спрашиваю отца. «Какой надо — такой и лучше. Худобе да курам тоже корм нужен. Значит, без отрубей не обойтись».

К коробу на ножках прицеплен на двух гвоздочках мешок. Мыкола совком, похожим на утиный клюв, — таким же совком, как в лавке, — зачерпывает муку и ссыпает ее в мешок. Потом он тоже пробует помол, крутит какое‑то колесико над коробом. Отец нам многозначительно кивает на колесико. Маленькое, а всемогущее это железное колесико! Им, оказывается, и регулируют помол. «А как?» — в один голос спрашиваем мы.