Начало всего

В глазах Кэссиди читалась мольба, и я понял: не важно, верно ли сказанное ею. Она так искренне верит в свои слова, что убедить ее в обратном невозможно.

Для Кэссиди паноптикум не был образным выражением. Он был всем тем, что ей не нравилось в себе. Тюрьмой, построенной самой для себя из-за невозможности стать абсолютно идеальной. Кэссиди заточила себя в эту тюрьму, желая сбежать не только от общества, но и от себя. И она всегда будет скована рамками того, что от нее ожидают, поскольку слишком боится и не желает исправлять наши неполные представления о ней.

Однако ничего этого я ей не сказал. Я сделал вид, что поверил ей. Что еще мне оставалось? Как говорилось в стихотворении, процитированном ею в тот день у ручья: все быстротечно и бренно. И мы оба задавались вопросом, на который нет ответа: что нам нужно сделать еще?

– Я не хочу расставаться с тобой. – А вот это был не вопрос.

– Эзра. – Голос Кэссиди звучал невообразимо печально. – Тебе будет лучше без меня. И я не хочу быть рядом, когда ты это поймешь.

Она сняла мой пиджак и накинула его мне на плечи. Я смотрел на нее, не понимая, что происходит, пока она не шагнула назад и не всхлипнула, пытаясь быть смелой. Я чувствовал повисшее между нами прощание – тяжелое и окончательное, – а потом в дверях появился ветеринар с угрюмым лицом.

– Мистер Фолкнер? Не могли бы вы подойти ко мне на минуту.

– О, хорошо. Он в порядке? Поправится? – спросил я.

Ветеринар опустил глаза, избегая моего взгляда. Я все понял. И пошел за ним, не оглядываясь. Жетоны Купера были мягко вложены в мою дрожавшую руку, словно с просьбой оплакать его как героя, а Кэссиди исчезла из моей жизни.

33

БОЛЬШЕ НЕДЕЛИ урна с прахом Купера стояла на моем столе, и каждый раз, когда мама робко поднимала разговор о том, чтобы убрать ее в более незаметное место, я сердито смотрел на нее и молча покидал комнату.

Иствуд я видел в искаженном свете – живописное место, в котором жители думали, что благодаря воротам и комендантскому часу с ними не может произойти ничего плохого. В своем глубоком и ошибочном убеждении люди отказывались признавать тот факт, что в идеале возможны изъяны.

Безупречные ряды домов продвигались вперед – солдатики на передовой пригорода, – и их хозяева отважно верили: трагическая концовка им не грозит. Но многие из них ошибались. Множество одинаковых домов, за одинаковыми заборами, носили следы трагедии. И самые решительные обитатели этих домов навсегда покидали Иствуд с его пустыми обещаниями.

Мы с Тоби рассеяли прах Купера на туристических тропках в полдень позднего ноября, хотя это было нелегально. Опустошая погребальную урну, я вместо траурной речи процитировал из своего потрепанного экземпляра «Великого Гэтсби» те знаменитые строки о «мерзости и низости, пыльным облаком клубившиеся вокруг него и душившие его мечты»[46].

Когда мы пошли назад в сторону парка и моя трость погружалась во влажную травянистую почву, в спальне Кэссиди горел свет. Помню, я бросил взгляд на ее окно и подумал: как сильно меняется отношение к тому, в чем ты больше не нуждаешься? Какое будущее нас ждет, как только мы оправимся от личных трагедий и докажем, что способны их пережить?

Я не удивился, когда весной Кэссиди не появилась на уроках. И так подозревал, что она уедет в свою частную школу, вернется в свой паноптикум, из которого никогда, по правде говоря, и не сбегала. Это было даже хорошо. Ее отъезд поставил окончательную точку. И вместо того чтобы цепляться за потерянные мгновения с потерянной, но не желавшей быть найденной девушкой, я вернул в свое единоличное владение места, которыми однажды поделился с ней, и попрощался с парками моего детства и туристическими тропами.

Сейчас я учусь в университете, и листва уже как несколько недель лежит под ногами, а подносы испаряются из столовой, припрятанные под шерстяными пальто. Все ждут снега.

К слову, пока я пишу это, идет снег. Пушистые снежинки медленно падают за окном моей комнаты в общежитии с видом на готический двор. В выходные ко мне из Бостона прилетал Тоби, в комнате остались явственные следы его пребывания. Иллюстрированное издание с работами художника Маргритта, которое его бойфренд передал специально для меня, – понятия не имею, с чего он взял, что я являюсь поклонником сюрреализма. Надувной матрас, который я уже несколько дней назад должен был вернуть девушке, живущей дальше по коридору, – у нас никак не совпадет расписание и режим. И фантастическая фотография с моего восемнадцатилетия, которую Тоби приклеил над столом, пока я мыл в общей кухне френч-пресс.

Фиби сделала этот снимок, развернувшись к нам в самом конце поездки на американской горке, хотя работник Диснейленда кричал, чтобы она смотрела вперед. На слегка размытом фото мы с Тоби сидим в последнем вагончике на горке Тандер Маунтин Рейлорд. Тоби смеется над чем-то, сказанным Остином, а я смотрю в камеру. Я улыбаюсь Фиби и открывающимся летом возможностям, испытывая острое нежелание оставить позади замечательных людей.