– Видишь, Коля, тут мы, конечно, с князем тоже виноваты, не смогли тебе объяснить, как в обществе офицеров надо себя вести. Но ты молодец, вот только про дуэль свою не распространяйся. Думаю, твой командир тоже хода этой истории не даст. А вот то, что карточный долг простил, не знаю даже, что и сказать, я бы, к примеру, не простил. Ну да ладно, простил и простил, не расстраивайся. У Андрея Григорьевича таких имений не одно и не два.
Они сидели еще долго за полночь, и только к двум часам Илья Игнатьевич сообщил, что надо укладываться спать.
Николке постелили в бывшей комнате Катеньки, где все еще оставался запах ее духов. Ему казалось, что она вот-вот зайдет сюда, и ему становилось жутко стыдно за сегодняшнюю баню. Когда он засыпал, то ему показалось, что он видит большую комнату в Петербурге и свою невесту, сидящую в кресле с книгой. Она подняла глаза, с укором посмотрела на него, улыбнулась и сказала:
– Спокойной ночи, Коленька.
Утренние сборы затянулись почти до обеда, когда на барской коляске Шеховской вместе со своим денщиком и багажом отправились до ближайшей почтовой станции. Напоследок он обнялся с помещиком. Вершинин, когда обнял будущего зятя, с удивлением понял, что тот намного сильнее и крепче, чем он.
«Ну и Геракл вымахал, – подумал он, – ему бы в гренадерах служить, а не гусаром. Ай, а не все ли равно, если будет у графа Бенкендорфа под рукой, воевать ему уже не придется», – закончил он свою мысль.
Когда они выехали за околицу, кучер щелкнул вожжами, и лошадь двинулась резвей, но, пробежав около версты, опять перешла на шаг. Вокруг не было ни ветерка. С безоблачного ярко-голубого неба солнце жарило не по-весеннему, вдоль дороги поднималась зеленая свежая трава и лошадь то и дело пыталась ее ухватить.
– Не балуй! – кричал ей в эти моменты кучер. Денщик почти сразу уронил голову на баулы и захрапел.
Князю же не спалось. Впервые с момента выезда из Моздока ему не надо было тревожиться о дороге, и вроде можно было последовать примеру Егорки, но спать не давали мысли о том, что ждет его в Петербурге. Когда он подумал о Кате, то опять ему стало не по себе, и он вновь укорил себя за малодушие, проявленное вчера, когда он не смог отказаться от навязанных ему в баню девиц.
Чтобы избавиться от этого чувства, он откинулся на спинку сиденья, закрыл глаза и стал вновь играть в странную игру, которую в последние несколько дней устроило ему подсознание.
Началось это через день или два после выезда из Моздока. Он лежал на охапке сена в неказистой избушке грека-рыбака на берегу Азовского моря. На следующий день они собирались на шаланде отправиться в Крым, чтобы оттуда, присоединившись к тыловому обозу, выехать на север. За хилой глинобитной стеной слышался шум ветра и плеск прибоя. Он закрыл глаза, собираясь заснуть, когда перед ним возникла зеленоватая надпись на неизвестном языке, которую он почему-то вполне понимал. Она гласила:
Испуганно открыв глаза, Шеховской обнаружил, что надпись никуда не исчезла, а продолжает висеть в воздухе. Затем она сменилась другой:
«Боже мой, что со мной происходит, – испуганно подумал князь, – опять странности».
От испуга заколотилось сердце, он вскочил и начал ходить по маленькой каморке, пропахшей водорослями и рыбой.
Но откуда-то взявшаяся волна спокойствия сняла его волнение. Удивляясь себе, он вновь лег на свою убогую постель и закрыл глаза. В его голове вихрем завертелся водоворот фигурок, беспорядочно двигающихся в быстром темпе, и сознание ушло.
Когда утром он встал, собираясь кликнуть своего денщика, в его голове совершенно четко прозвучали слова:
Как сомнамбула, он вышел наружу и начал делать упражнения, которые почему-то были ему очень знакомы.
В какой-то момент князь возмутился: «Почему я должен делать непонятно что и зачем, я не хочу и не буду».
Он выпрямился и хотел идти к дому, откуда на него в полном недоумении смотрели его обитатели. В это момент в сознании прозвучал смешок, и пролетели картинки недавнего боя, где он получил свое ранение. После чего были показаны действия, которые он должен был бы совершить, чтобы избежать этих ран.
«Понятно, – решил для себя князь, – неведомая сила, сидящая в моей голове, хочет, чтобы я научился воевать. А я, – сказал он упрямо сам себе, – не хочу этого делать под принуждением и не буду».
После этих мыслей у него появилось ощущение, что он вновь остался один, никаких надписей и непонятных желаний что-то делать у него не возникало.
«Вот так, – подумал он удовлетворенно, – я сам буду решать, что мне делать», – и пошел к костерку, на котором его денщик готовил скудный завтрак.