…Началось в Республике Шкид

Поначалу в авторской интонации слышатся иронические нотки, он посмеивается над Петькой, вцепившимся в золотые часы. Смех этот имеет много оттенков, к нему примешивается огорчение и даже разочарование в беспризорнике, который свободу на вещь променял. В самом нелепом, смешном виде изображает он Петьку во время купания в ванне: сколько ради драгоценности пришлось вытерпеть бедняге, когда, чуть не ошпаренный, выплюнул он засунутые в рот часы, а вместо них запихал, едва не поломав зубы, медную пробку. Взахлеб, до слез посмеется читатель над незадачливым воришкой. Постепенно ирония уступает место сочувствию, одобрению.

Но тут надо сказать еще об одной важнейшей линии повести. Параллельно истории Петьки развивается история другого парня — Пятакова, который из того же детдома попадает в реформаторий — тюрьму, оттуда бежит и оказывается таким образом на свободе, то есть проходит возможный и прежде такой желанный для Петьки путь. Параллель с Пятаковым очень важна, она помогает сюжетному и композиционному завершению рассказа. «Часы» начинались с того, что за Петькой, укравшим пампушку, гонится толпа, он бежит, его настигают и отводят в милицию. Рассказ кончается сходным эпизодом. Снова Петька идет по базару и вдруг слышит свист и видит, как по базару бегут люди, жутко крича: «Лови его! Во-ор! Лови!» Увлеченный толпой, «побежал и Петька». Это маленькое «и» вмещает в себя очень многое, потому что впервые эту, до мельчайших ощущений знакомую картину Петька видит со стороны. Он видит безобразную дикую погоню, орущих людей и убегающего переулками человека, который оказывается Пятаковым. Точно та же совсем недавно бежал и он Петька, точно так же задыхался, дрожал и испытывал те же чувства затравленного загнанного зайца. Так Петьке удается как бы увидеть свою возможную судьбу, отраженную в судьбе Пятакова.

И в рассказе «Карлушкин фокус», и в «Портрете», и в «Часах» базару принадлежит особая роль. Базар оказывается тем местом, которое как магнит притягивает к себе беспризорника. Здесь происходят главные события его жизни.

Впервые пантелеевский герой Петька Валет бежит с базара без оглядки, бежит вольной птицей. И хотя он выполняет всего лишь маленькое поручение — ему надо купить зеленую краску, — становится ясно: к бывшему беспризорнику пришло ощущение душевной свободы, он почувствовал наконец себя человеком.

Повестью «Часы» Пантелеев как бы завершает этот важнейший для него разговор о беспризорнике, о том, как новая действительность открывает для бывшего отщепенца путь к возрождению, путь к людям, к общественной жизни. Главную тенденцию лучших произведений писателя о беспризорниках почувствовали не только друзья — все те, кому был дорог разговор о человеке, — но и враги. На долю «Республики Шкид» и «Часов» выпала почетная участь: они были среди тех книг, которые нацисты жгли на улицах Берлина.

Глава 6 Мускулатура таланта

Дорогой мой, я так хочу, чтобы ты был как аттический воин — всегда прямой, несгибаемый, честный…

С. Маршак

…Речевая характеристика лиц — здесь Пантелеев сильнее всего…

К. Чуковский

Попробуем представить себе, каким был автор «Часов» в конце 20-х — начале 30-х годов: круг его интересов, книги, которые он читал, людей, с которыми свела его судьба.

Ответ на эти вопросы в какой-то степени мы можем получить, читая очерки и воспоминания Пантелеева: «Маршак в Ленинграде», «Рыжее пятно», «Шварц», «Гостиница Лондонская», «История одного автографа»; какие-то важные детали подробности, факты рассыпаны по страницам книги «Из старых записных книжек».

Сам о себе Пантелеев пишет как о человеке болезненно застенчивом, даже робком. Вот как выглядит его автопортрет конца 20-х годов:

«Тому, кто хоть немного знаком с моими автобиографическими книжками, хотя бы с «Республикой Шкид», это может показаться странным, ноя и в самом деле — и именно в эти, юношеские годы — был робок и застенчив, как маленькая девочка. Я стеснялся зайти в магазин, краснел, разговаривая с газетчиком или с трамвайной кондукторшей. В гостях я отказывался от чая, так как был уверен, что опрокину стакан, а в обществе, где присутствовал хотя бы один незнакомый мне человек, я никогда не мог произнести двух слов, более значительных и интересных, чем «да» или «нет».

Было, однако, в этом молодом человеке, недавнем еще беспризорнике и детдомовце, что-то такое настоящее, что вызывало уважение, что привлекало к нему внимание Маршака, Горького, Чуковского, Шварца. Вот каким вспоминается он литературному секретарю журналов «Еж» и «Чиж», начинающему тогда писателю И. Андроникову: