Начинается ночь

Свежеснесенное яйцо в пятнышках крови.

Бетт, заглядывающая в акулью пасть.

Миззи, медитирующий в японском монастыре.

Это триптих, не так ли? Рождение, смерть и все то, что между.

— Кэрол просила, чтоб ты ей позвонил, — говорит Юта.

— Она сказала зачем?

— А ты не догадываешься?

— Догадываюсь.

Кэрол Поттер не понравилась работа Саши Крима. Конечно, это искусство на любителя, но Питер все-таки надеялся.

— Еще какие-нибудь гадости есть?

— Мне нравится слово "гадости".

— Угу. Приятно со звонких "г" и "д" спрыгнуть в глухие "ст".

— Особых вроде нет.

— Как ты провела уикенд?

— Гадко. Нет, это я просто так сказала. А ты?

— У Бетт Райс рак. Мы виделись в воскресенье.

— В каком она состоянии?

— Трудно сказать. По-моему, неважном. Она закрывает галерею. Хочет передать нам Гроффа.

— Это здорово.

— Думаешь?

— А почему нет?

— Он тебе нравится?

— В общем, да.

— А я что-то не уверен.

— Тогда не бери его.

— Его вещи хорошо идут. По слухам, Ньютон положил на него глаз.

— Тогда соглашайся.

— Издеваешься?

— Питер, дорогой, ты ведь знаешь заранее, что мне придется сейчас сказать.

— Все равно скажи, пожалуйста.

Она томно вздыхает. Юта… Широко посаженные глаза, маленький костистый нос-апостроф… Она словно бы сошла с портретов Климта.

— Сотрудничество с художником, который тебе не нравится, но чьи работы хорошо продаются, позволяет помогать другим художникам, работы которых расходятся хуже, при том, что тебе они представляются гораздо более совершенными. Тебе, правда, требовалось, чтобы я все это сказала?

— Видимо, да.

— Кстати, отнюдь не факт, что это произойдет. Скорее всего, его сцапает кто-нибудь из тяжеловесов.

— Да, но я либо его зову, либо нет.

— Это бизнес, Питер.

— Угу.

— И не смотри на меня как на исчадье ада! Не смей, слышишь!

— Прости, я знаю, что ты не исчадье ада.

— Сказать тебе, в чем твоя беда, дружочек? Тебе слишком часто кажется, что ты прав, а все остальные неправы.

— А разве в этом нет хотя бы чего-то героического? Ну, хоть чуть-чуть?

— Нет, — отрезает Юта, — ни капли.

И с этими словами удаляется в свой кабинет. Юта умеет эффектно уйти.

Питер идет к себе, берет со стола файловую папку, которую оставил там в субботу, перекладывает ее на шкафчик с файлами. В самом этом действии нет никакого смысла, кроме одного: обозначить начало новой рабочей недели, заявить о своем присутствии тому еле слышному одушевленно-неодушевленному гулу, поселившемуся в этой комнате за тридцать два часа Питерова отсутствия.

Он наливает себе кофе, снова выходит в галерею. Последнее время он частенько бродит по залам с каким-нибудь напитком в руке. Возможно, Бэкон так бы его и написал. Дикая мысль. Да, зря он в 95-м не купил тот рисунок Бэкона на аукционе; тогда ему показалось, что цена завышена, а сегодня он стоит в пять раз дороже. Еще одна малоутешительная мысль: акции растут и падают, падают и снова растут.

Вот работы Винсента. Уже к вечеру их тут не будет.

И затем, на короткое время, галерея опустеет: только белые стены и бетонный пол. Прежде чем заселять залы чем-то новым, необходимо воссоздать первоначальную пустоту. Питер любит эти короткие передышки. Есть что-то особенное в этом строгом, идеально пустом пространстве, обещающем искусство, превосходящее все то, что способен создать самый величайший гений; это — как наполненная тишина, перед вступлением оркестра, притушенный свет перед поднятием занавеса. Вот что такое Бок Винсент. В сущности, все его работы — ни больше ни меньше, чем метафора зазора между тем искусством, которое мы реально получаем, и тем, которого ждет галерейное пространство. Вот то, что делал Миззи в Японии, не так ли? Сидя в пустоте, он пытался представить себе нечто, превосходящее все рукотворные человеческие творения. Бедный ребенок не слишком преуспел. А кто преуспел?

М-да… Работы Винсента практически не распроданы.