Начинается ночь

Питер снова испытывает рвотный позыв. Черт! Неужели его опять вырвет? Он упирается рукой в пластиковую стенку лифта. И вдруг ни с того ни с сего представляет себе Мэтью (который сейчас просто кости и полуистлевшие куски костюма), лежащего под твердой, как камень, землей милуокского кладбища — там в апреле еще зима. С этим трудно смириться на самом деле: вокруг столько молодых мужчин и женщин, преуспевающих или не очень, но живых — живых, притом что Мэтью был (о'кей, может быть, был) и красивее, и одареннее, и умнее их всех. Ни обаяние, ни изящество не только не спасли Мэтью, но — жуткая мысль! — наоборот, как будто способствовали его гибели; Мэтью сейчас в могиле за тысячу миль от Дэниэла (Питер не знает, где он похоронен, но наверняка где-нибудь на Восточном побережье), который, как оказалось, был его настоящей и верной любовью, его истинной Беатриче (не потому ли Питер настаивал на этом имени?). Дэн и Мэтью — двое молодых людей, изъятых из этого мира несостоявшимися, только-только формирующимися и кто знает, что значит (если это вообще что-нибудь значит), что Питер едва в силах вынести, что от Мэтью и его жизни ничего не осталось; кто знает, как это связано — если в принципе существует эта связь — с Питеровым стремлением содействовать (если он хоть как-то может содействовать) созданию чего-то прекрасного, чего-то, что не погибнет и сообщит миру (бедный, забывчивый мир), что бренность — еще не все — чтобы когда-нибудь кто-нибудь (инопланетный археолог?) обязательно узнал, что наши усилия и красота были реальностью, что нас любили, что смыслом и значением обладало не только то, что мы оставили после себя, но и сама наша смертная плоть.

Первый этаж. Ты выжил в лифте. Бери свой ненадежный желудок и двигай в Южный Вильямсбург. Возвращайся в свою жизнь.

***

В тот вечер Ребекка встречает Питера в дверях необычно страстным поцелуем.

— Как прошло? — спрашивает Питер.

Черт! Он же ей так ни разу и не позвонил за целый день. Впрочем, она ему тоже не звонила.

— Неплохо, — отвечает она и уходит на кухню готовить их вечерний мартини. Она еще не переоделась. Да, все-таки она вернулась к первому варианту: узкая темная юбка и коричневый кашемировый свитер.

— Мне кажется, он сделает нам предложение и, скорее всего, мы его примем.

Питер по привычке начинает раздеваться в гостиной: разувается, стаскивает пиджак и оставляет его на спинке дивана.

Минуточку!

— Миззи дома? — спрашивает он.

Она бросает кубики льда в шейкер. Мелодичный, уютный звук.

— Нет. Он ужинает в городе с какой-то старой знакомой.

— Нас это тревожит?

— Нас немного тревожит все, что с ним связано. Он какой-то странный в этот приезд.

Он опять употребляет наркотики, Ребекка. Питер Харрис, скажи жене, что ее младший брат употребляет наркотики. Сделай это прямо сейчас.

— Страннее, чем обычно?

— Трудно сказать.

Она наливает в шейкер водку и вермут. Последнее время они пристрастились к вермуту — перешли на настоящий мартини в стилистике пятидесятых.

— Он оставил мне сообщение на автоответчике, — говорит она, — что ужинает со своей старой подружкой и вернется не поздно.

— В этом нет ничего подозрительного.

— Я понимаю. И все-таки не могу не думать, что эта "старая знакомая" на самом деле, ну, ты понимаешь, кто. Но, наверное, нужно просто запретить себе такие мысли, как ты считаешь?

— Да, наверное.

— С Би я тоже была такой?

— Би не употребляла наркотики.

— А ты в этом уверен? Ты уверен, что мы все знали?

— Ну, во всяком случае, Би жива-здорова. И, похоже, у нее все нормально.

— Да, она жива-здорова, и я каждый день молюсь, чтобы у нее было все нормально.

— Еще нормальнее?

— Угу.

Ребекка трясет шейкер и на время превращается в ухватистую богиню из какой-нибудь придорожной забегаловки. Ей бы еще сменить наряд, но даже сейчас, ты только взгляни на нее, на эту грубоватую уверенность, на то, как ловко она управляется с шейкером, представь, как она могла бы завести тебя в какую-нибудь боковую комнатку и трахнуть прямо на ящиках с пивом бездушно-страстно и потрясающе умело, а после, когда вы оба кончите, как ни в чем не бывало, вернуться за стойку и, бойко подмигнув, сообщить, что следующая кружка за счет заведения.

Она наливает мартини в бокалы на длинных ножках. Питер, расстегивая рубашку, входит на кухню.

— Знаешь, чем еще меня Миззи так бесит?

— Мм?

— Тем, что последние пять минут я говорю исключительно о нем. И до сих пор ни слова не сказала о сделке.

— Расскажи.

Он берет бокал. Они чокаются, отпивают мартини. Бог ты мой, как же это вкусно!

— Во-первых, этот Джек Рат звучал по телефону значительно лучше, чем мы ожидали. Я понимаю, что это ужасно, но, боюсь, мы все думали, что он будет говорить примерно как Джон Хьюстон в "Чайнатауне".

— А он?

— А он говорил внятно и разумно как человек, который жил в Нью-Йорке, Лондоне, Цюрихе, на Юпитере, а теперь вернулся в свой родной Биллингс, Монтана.

— Потому что?

— Потому что там красиво и люди добрые, а его мама начала появляться на публике в трех шляпках.

— Убедительно.

— Он, правда, звучал очень убедительно. Мне приходилось напоминать себе, что почти все всегда врут.