Начнем сначала

Работа поглощала энергию ума и тела, пожирала время, ненасытно и скоро, так скоро, что он порой не поспевал следить за скольжением дней и, глянув на дату в газете или припомнив какое-то, казалось, совсем недавнее событие, ужасался бесшабашному, безудержному полету времени.

Область, в которой находился его трест, оказалась единственной из нефтедобывающих провинций страны, способной наращивать добычу. На ее плечи взвалили немыслимую тяжесть: перекрывать убыль идущих на спад старых нефтяных районов и в то же время обеспечивать общесоюзный прирост добычи. А нефть, как известно, течет по трубам. «Нет трубы — нефти нет и газа нет…» Эта логическая цепочка завершалась таким «звенышком», от которого и на расстоянии холодело внутри. Тут уж не до самоанализа, не до возвышенных эмоций: только давай, давай и давай! Хоть вдвое, хоть втрое, хоть вдесятеро быстрей крутись — все равно окажется медленно.

И когда нежданно накатывала беспричинная, едкая неудовлетворенность собой и окружающим, хватала за глотку, Бурлак залезал в вертолет и облетывал трассу строящегося трубопровода или мчался на «поворотку», где сваривали трубы в плети, иль скатывался на глиссере вниз по реке Гудым до речного причала, у которого день и ночь шла разгрузка привезенных баржами труб, механизмов, машин. Где бы ни появлялся Бурлак, на него сразу набрасывались начальники СУ, СМУ, прорабы, бригадиры, мастера, и, отбиваясь, соглашаясь, приказывая, организуя, он так выматывался за день, что едва доставало сил добраться до постели…

Работа и дочь…

Два года назад дочь Елена закончила строительный институт и стала инженером в тресте Гудымгазстрой, который возглавлял старый приятель их семьи — Феликс Макарович Кириков. У Бурлака с дочерью были редкостные отношения духовного родства и единения. У них были общие любимые поэты, композиторы и художники. Оба поклонялись Достоевскому, зачитывались Булгаковым. Раз в год, зимой, Бурлак ездил с дочерью в Москву, и неделю подряд они ходили по столичным театрам, норовя посмотреть все лучшие нашумевшие и спорные спектакли, побывать на выставках. О чем бы они ни говорили, разговор всегда шел на равных, тем не менее воля отца была священной и непререкаемой для дочери, а ее желания — обязательны для отца.

Дочь и работа…

Две точки опоры.

Два конца жизненной оси.

И вдруг в его жизни появилась еще одна опора — Ольга Павловна Кербс.

Он давно это чувствовал. Скрывал. Прятал. Обманывал себя. К чему?

«Между нами — пропасть. Душа каменеет и покрывается льдом, когда думаю об этом. Потому и официален, сух и холоден с Вами…

Когда я смотрю Вам вслед, во мне все размыкается под наплывом нежности, в голове рождаются удивительно прекрасные слова, выстраиваются волшебные замки нашей любви. И каждая жилочка поет: «Я люблю Вас, Ольга!» Но стоит Вам приблизиться, и прекрасные слова ссыхаются, чернеют, а волшебные замки рушатся…»

Он писал и писал, нимало не заботясь о логике и стиле, выплескивая на бумагу то, что исподволь, давно и долго копилось в нем, с чем он боролся, отчаянно и осознанно, чего желал и не хотел, к чему рвался и чего страшился. Написал и о бронзовом доге, и о встрече с венгерской Олгой. Получилась бессвязная, путаная и оттого пронзительно искренняя исповедь, которую час спустя Бурлак не написал бы и под пистолетом…

Он не шел, а парил, прижимая к груди конверт, торопясь и сдерживая себя: «Не мальчик, — сорок пять, шесть тысяч человек в подчинении». А когда, отправив нажегшее руки письмо, вышел из гостиницы и двинулся по Ракоци к Дунаю, тут же появилась и пошла рядом Ольга Кербс — высокая, гибкая, длинноногая. Густые, тяжелые пряди блестящих волос золотыми струями обтекали бледное продолговатое лицо, ниспадая на грудь и на округло покатые плечи. Порой ему нестерпимо хотелось подставить пригоршни под золотой поток Ольгиных волос.

У Ольги Кербс была удивительная походка. По стуку каблуков Бурлак угадывал ее приближение. Даже в тяжелых, заляпанных грязью резиновых сапожищах по раскисшей тропе иль по кромке стонущей под колесами грузовиков бетонки она вышагивала легко и размеренно, горделиво запрокинув лицо и еле приметно покачивая бедрами. Идя теперь с ней рядом, Бурлак видел чуть-чуть порозовевшую матовую щеку и нежную мочку уха, в которой посверкивала махонькая сережка с бриллиантом…