Начнем сначала

Эти четверо играли мастерски и самозабвенно. Глаза их сверкали, шалые улыбки блуждали по лицам, в такт мелодии они двигали плечами, притопывали, раскачивались, а Бурлаку казалось, вместе с ними раскачиваются, приседают и кланяются цимбалы и барабан и медные тарелки. Это была музыка, понятная и близкая всем. Она прошивала Бурлака насквозь, одновременно возбуждая и усмиряя.

Вот скрипач сошел с помоста и, продолжая игру, направился в соседний зал. Бурлаку показалось, что от дирижера к оркестру потянулась невидимая нить, которая колебалась, то взлетала, то падала, вычерчивала фантастические спирали, меняя рисунок мелодии, и вместе с ней, не отставая и на одну шестнадцатую такта, менял узор мелодии весь оркестр. Скрипач играл в другой комнате, оркестранты его не видели, но слепо шли след в след за первой скрипкой, шли так слитно, что казалось, играет один человек на одном инструменте.

Официант поставил на столик вазу с бананами и яблоками, бутылку светлого вина и фужер. Одним духом опорожнив фужер, он взял банан, но очистить не успел: к столику зыбкой походкой подошла молодая, хорошо сложенная женщина и глубинным низким голосом произнесла по-венгерски короткую фразу.

— Не понимаю, — извиняющимся тоном проговорил Бурлак, привстав и жестом указывая на свободный стул.

— Скучаете в одиночестве? — по-русски спросила женщина, садясь небрежно и в то же время кокетливо.

— Скучаю, но у меня ни долларов, ни форинтов, ни рублей.

— Вы очень догадливы… — и засмеялась тревожным и волнующим смехом, от которого у Бурлака что-то дрогнуло внутри. — Я пришла сюда не на заработок. Со скуки.

— Простите, пожалуйста. Хотите вина?

Официант уже поставил перед незнакомкой чистый фужер. Чокнулись. Молча выпили.

— Меня зовут Рита, — сказала она. — Вы не курите?

— Нет. И вам не советую. — Протянул ей руку. — Максим.

У нее были длинные, теплые, мягкие пальцы. Они оплели руку Бурлака и долго не разжимались, и от их ласкового пожатия в душе Бурлака опять дрогнула та же струна, и все вокруг обмякло, подобрело, стало чуточку наивным и, пожалуй, смешным.

Из узкой сумки, похожей на офицерскую планшетку, Рита выложила на стол пачку сигарет и зажигалку. Неспешно выудила сигарету, ярко накрашенными губами осторожно и мягко взяла мундштук.

Взял зажигалку и, пока Рита закрывала коробку «Кента», успел запалить фитилек и вовремя поднес пламя к концу длинной сигареты. Благодарно кивнув, Рита глубоко затянулась, выдохнула с дымом:

— А отчество?

— Отчество — признак солидности. Сегодня я хочу быть молодым.

— О-о! Вы любите комплименты?..

Начался обычный в таких случаях разговор, и, поглощенные им, они не приметили, как подошел дирижер со скрипкой. Встав за спиной Риты, дирижер призывно качнул черной гривой, и оркестр медленно и распевно заиграл «Подмосковные вечера». Сколько раз Бурлак слышал и пел эту песню, но никогда мелодия не волновала его так, как теперь. Пронзительно страстная, она разом отключила «тормозную систему», раскрепостила чувства, и Бурлак вдруг ощутил странную невесомость, будто тело растворилось, растаяло, сгинуло. Когда же, переиграв добрую дюжину советских песен, оркестр яростно и лихо грянул разухабистую «цыганочку», Бурлак принялся пристукивать и присвистывать в такт мелодии, еле сдерживаясь, чтоб не пуститься в пляс.

— Это они в нашу честь играют, — сказала Рита.

— Догадываюсь и казню себя: не приберег денег. Весь капитал пятьсот форинтов. Утром улетаю домой.

— В Москву?

— В Сибирь. На Север. Под бок к Северному Ледовитому…

Официант принес еще бутылку вина.

Не сговариваясь и незаметно, они перешли на «ты». Женщина придвинулась к Бурлаку, и они сперва ненароком, а потом намеренно касались друг друга локтем, коленом, плечом. И от этой близости, от ее раскаленного, притягивающего тела он хмелел приметнее и скорее, чем от вина. Иногда, сойдясь плечами, они затихали расслабленно, слушая музыку, — то надрывно тоскливую, щемящую душу, а то лихую и разбойную, подмывающую, срывающую с места. И может быть, лишь для того, чтобы удержать себя на стуле, Рита взяла Бурлака за руку, и они довольно долго сидели так, рука в руке, голова к голове. В эту минуту Бурлаку и привиделась степь. Он знал ее только по кинофильмам да фотографиям, а вот увидел необыкновенно явственно, и была та степь на диво яркой. По ослепительной зелени высоких трав мчались всадники. Сильные, стройные кони будто плыли по зеленым волнам. Ветер свивал в жгуты длинные гривы, вздымал и парусил хвосты. А впереди всадников, порой пропадая в траве, скакал бронзовый дог с улицы Изабеллы.

Хмурилось небо.

Трубно ржали усталые лошади.

Широкими скачками летел по зелени бронзовый дог… Рита поцеловала его в щеку. Мягкими, зовущими губами. Потом ее губы коснулись его уха и он услышал:

— О чем думаешь?

— Ни о чем.

— Тебе хорошо?

— А тебе?

— Мне кажется, это сон.

Легонько куснула мочку его уха. Бурлак шало покосился на Риту, хотел что-то сказать, но она сжала его руку.

— Молчи, Максим.

Когда он заказывал еще бутылку вина, Рита о чем-то перемолвилась с официантом.

— Это последняя, Максим. Иначе тебе не хватит капиталов.