Над бурей поднятый маяк

Низкий, утробный рык раздался из сгустившихся под лестницей сумерек, и сразу же вслед ему на Хенслоу метнулась тень. На минуту, стыдную, позорную минуту, ему показалось, что это не пес, а демон, вырвавшийся из Ада, может, призванный однажды Фаустом из их постановки, как знать, ведь болтали же, что сам Дьявол посещал ее? Хенслоу тогда только посмеивался и без устали стриг руно доверчивых овечек, привлеченных слухами в его театр. А теперь — поверил.

Зверь не унимался, громыхал цепью, рычал и хрипел, брызгая слюной.

Это всего лишь собака, сказал себе Хенслоу, всего лишь огромная собака. Но кто посмел привести это чудовище в театр? И зачем?

— Сидеть! Я сказал: сидеть! — рявкнул кто-то, цепь снова лязгнула и рык умолк.

— Прошу прощения, сэр, — выступил из тени — ну кто бы мог подумать? — Роберт Поули и поклонился, сладенько улыбаясь.

Хенслоу промокнул лысину и выпрямился.

— Как вы сюда попали, мистер Поули? Еще и привели с собой пса? — голосом Хенслоу можно было заново заморозить Темзу. — Это помещения театра, вход сюда посторонним запрещен.

Все, что Хэнслоу теперь чувствовал, — гнев. За свой недавний страх, за стыд, который испытывал от того, что кто-то увидел этот страх.

Поули тоже приосанился и разулыбался еще шире.

— Это распоряжение милорда Топклиффа, сэр. В помещение «Розы» проникли опасные преступники, и мы прикладываем все усилия, чтобы обезопасить от них подданных Ее Величества. Вы ведь не станете препятствовать этому?

«Он имеет в виду Марло и тех двух идиотов из „Театра“», — похолодел Хенслоу от догадки и поклонился.

— Напротив, приложу все усилия для их поимки, сэр.

* * *

Кит целовал его — и на его губах все еще был вкус размазанных белил, а в волосах — запах того самого проклятого дамаска. Уилл замер на мгновение, а потом с силой пихнул Кита в грудь.

— Слышал, что сказал твой многомудрый Аллен? — Уилл старался говорить спокойно, но голос предательски дрогнул и губы кривились, как от боли. От боли, что была сильнее всех возможных грядущих, той, которую может причинить лишь тот, кто любит. Или любил. — Сейчас не время для глупостей. Если, конечно, мы собираемся бежать, а не тискаться по углам с теми, кто подворачивается под руку. Будешь трахаться, забывать крестильные имена, припоминать клички, сочинять пьесы про нас с тобой и оправдания — все, что угодно, Кит, но потом. А сейчас надо придумать, как мы будем сматываться, если под каждой дыркой в этой чертовой «Розе» засело по шпиону, если не по собаке.

Они стояли теперь друг напротив друга — как два противника, которые только и ждут сигнала, чтобы наброситься друг на друга с кулаками, а то и с ножами. Гнев еще бурлил в жилах, а Уилл чувствовал, как внутри расползается огромная черная дыра. Он и сам не мог бы объяснить, почему так случилось. Почему Кит делал то, что он делал, а он, Уилл, который еще недавно думал, что не может ревновать Кита ни к кому, потому что это было глупо и бессмысленно, чувствовал себя сейчас, именно сейчас, когда впереди было столько опасностей, простреленным навылет.

* * *

Толчок болезненно пришелся в грудь — Кит ощутил и свое сердце, по слухам, по давним, покрытым мороком легендам, то ли отсутствующее вовсе, то ли сработанное из камня, коим перед добротными домами изредка мостят огрызок улицы. Захотелось спросить себя — о той обиде и злобе, которой с таким трудом дышал Шекспир, пялясь во все глаза, хоть явно не хотел видеть ни малейшего, даже самого эфемерного следа страсти, оставленного на коже того, кого он уже успел присвоить, кем-то другим.

Кит спросил — и понял ответ. Он не разделял ни первого чувства, ни второго. Ему было весело. Ему было радостно. Так — перчено, искристо, имбирно, — звучала на кончике языка хорошо приготовленная плоть некогда живого существа, и умело сервированная месть. Маленький ее осколок, подвернувшийся столь кстати — и впившийся прямиком в середину ладони, коснувшейся напряженной спины для объятия.

И Кит не проронил ни слова в ответ на поток упреков. Подвинув Уилла плечом, он миновал его, как не мог миновать его сладкий, дурманный, с женским запахом и женской мягкостью проступок. «Я знаю», — сказал он всем собою, повернувшись к Уиллу спиной и шагая прочь.

Я знаю.

Он успел сделать семь шагов, чтобы наткнуться на мистера Слая, только что сменившего епископскую митру на залихватский берет с колышущимися цветными перьями.

— Эгей! — крикнул Слай, окрыленный успехом и пухом, выдернутым из задницы какой-то гигантской пташки. Обращался он мимо Кита — но, как никогда, стрелы его были нацелены определенным образом. — Шейксхрен, старина, ты меня удивляешь!

Кит не обернулся, замедлившись — но знал, знал по движению спертого пыльного воздуха и движению своего сердца, что обернется Уилл. И был прав.

— Чем? — спросил наивный ягненок.

Слай хохотнул, покосив глазом на Кита: