Над бурей поднятый маяк

Дик произносил, конечно, эти слова со цены, и был, как говорили, хорош в роли. До такой степени хорош, что навлек на себя весь нынешний ужас. Играть Дик старался как можно правдивей, но в глубине души всегда сомневался: «Как же так? Отдать все, что имеешь за жалкую клячу? Разве это разумно? Разве такое возможно?»

Теперь сочинитель пьесы, весь, как и Дик, перемазанный содержимым возвышавшейся на задворках «Розы» навозной кучи, что было мочи бежал к реке вместе с ним. А за спиной, не так уж далеко, куда ближе, чем хотелось бы, то и дело слышался хриплый, яростный собачий лай. И чтобы не было всего этого: бегства, погони, стекающего с плеч содержимого чьего-то ночного горшка — вот только за это, прямо сейчас Дик отдал бы корону, если бы она у него была.

Марло же, казалось, все было нипочем. Он острил и подначивал их с Уиллом, когда они плутали бесчисленными переходами «Розы», которым, казалось, не будет конца. Они путались в платьях и реквизите, а Марло даже тогда ухитрялся язвить и командовать — вот же дал Бог человеку характер! И было в нем какое-то веселье, непостижимое для Дика: злое, жестокое, яростное веселье.

«Такие и на плаху идут, улыбаясь», — думал Дик и тут же крестился.

Отведи, Господь, даже от подобных мыслей, а уж от самой плахи и подавно.

Плутая, Дик все удивлялся, как же выстроена эта «Роза». Будто и вправду собиралась держать осаду, даже окошко, через которое они бежали — маленькое, забранное решеткой, которую, впрочем, они легко вынули. Будто так и надо, а может, и в самом деле, так было надо. Окошко напоминало бойницу, сквозь которую легко отстреливаться, но совсем не легко пролезать. Даже для Марло это оказалось трудной задачей, а Дик вообще всерьез опасался, что застрянет.

Но все обошлось.

Впрочем, не все.

Дик то и дело тревожно поглядывал на обоих своих товарищей по несчастью. Между Марло и Уиллом опять пробежала черная кошка, и вновь они были такими, как совсем недавно, такими, которыми — Дик искренне надеялся — он их никогда больше не увидит. Марло болтал, даже сейчас, даже на бегу против ветра, будто не мог остановиться, болтал о чем-то, чего Дик не понимал, но что, казалось, отлично понимал Уилл, и цедил слова, будто за каждое из них ему платили не меньше, чем гинею.

С таким настроением не то, что бежать, даже дома сидеть было опасно.

Догадка прошила Дика, словно стрела, он даже встал как вкопанный.

* * *

Если бы не близкий лай собак, если бы не окрики охотников, если бы не все, что сидело пониже горла едкой терновой занозой, Кит бы сказал: это похоже на удачнейшую шутку, украшающую сцену погони, будто цветок из залитой патокой кожуры апельсина — медовое пирожное.

Но дерганья несчастного короля Эдуарда в узком окне и взоры Дика, изображающего загнанную лань со всей мощью своего дарования, попахивали чем-то другим, отнюдь не апельсиновыми сластями солнечного дня.

Кит смеялся, за руки протаскивая его наружу — а Дик цеплялся за него, как за последнюю надежду перед ударом раскаленной кочерги в круп. О да, мой друг, да, нежнейший под одеждой Дик Бербедж — смерть бывает и такой. Нелепой, незваной, смешной, сподвигающей после досужих зевак сочинять непристойные анекдоты и нескладные песенки для распевания на рынках. «Ричард Бербедж, актер, был разорван мастиффами, пока висел в окне театра «Роза». Покупай свежую листовку, чтобы узнать, куда затащили эти звери правую ногу бедолаги!»

Вывалившись в подмерзшую грязь, Дик порвал одежду и ободрал бок.

— Если бы это видел Топклифф, — отозвался Кит, яростным рывком помогая ему подняться, и захлебываясь первым порывом гнилостного ледяного ветра с Темзы, — ты бы вдохновил его придумать еще одно орудие для раскалывания католических орешков. Уилл знает, как это бывает, — он любит попадать в переделки с участием Топклиффа больше всего на свете. Если, конечно, не считать лобзания с приторными и легкими на передок девицами — всюду, где прикрутит.

Ветер относил его слова в сторону — и швырял Уиллу в лицо. Ругань была похожа на шутки, а шутки — на лай.

Они все бежали, шарахаясь из подворотни в подворотню, из переулка в переулок, чтобы немного запутать следы — и это было так безуспешно, так безнадежно, так же, одним словом, как упрекать чертова Палкотряса в том, что он потрясает своим шутовским жезлом там же, где вчера сквозь слезы клялся в вечной верности и раскаивался в былых заблуждениях.

До первой навозной кучи.

— Если бы я верил в Господа, я бы воздал ему хвалу за то, что сегодня в воздухе ощущается легкий мороз, — веселым шепотом сказал Кит, не обращаясь по сути ни к кому — ни к Дику, съежившемуся рядом с ним, ни Уиллу, чьим взглядом можно было резать плоть и колоть камень. — Иначе на нас осталось бы куда больше дерьма — а мой друг Уилл Шекспир мигом растерял бы привлекательность для лондонских дамочек, стряхнув с себя запашок очередной пассии. Так, Уилл? Какие планы на отсиживание за пределами столицы? Уже наметил, в каких овинах будешь валять местных девок, и в каких кабаках станешь нанимать разносчиц пива вместе с комнатой?

Дерьма на них, впрочем, осталось предостаточно.