Над бурей поднятый маяк

Он заляпал девственный гладкий снег кровью и вином, и настал черед плоти, обернувшейся хлебом. Он чертил ангельские монады, с ранами от гвоздей по центру, пытался уснуть, позорно, унизительно зарывался лицом в постель, чтобы уловить остатки знакомого, теплого, невыразимого в словах запаха единственного тела, годного к настоящему таинству причастия.

Но вместо этого постель пахла сначала духами графа Гарри, а потом — его собственным перегаром.

И вновь наступала пустота, осклабившаяся мертвой костью, маленькой Голгофой со стола: ты давно не беседовал со мной, Кит Марло, ты стал забывать, кому обязан своим отчаяньем перед лицом непостижимого.

* * *

— Ты врал. Ты — Лжец, как тебя называют. Ничего из того, что было мне обещано, не существует. Тебя — не существует.

День, темный, как ночь, пыльный, как смерть, ревущий в жилах, как бездна, отзывался лающим собачьим хохотом. В три глотки Цербера, в легион глоток Великого Обманщика, Короля Воздуха, Хозяина Пустоты, воняющего мокрой псиной и гнилым человеческим мясом, застрявшим между клыков.

— Это ты врешь, играя со ртутью. Те боги, о которых вы любите рассуждать — мертвы. Природа оплакала своего Пана. Они стали — мной, а тот, кто сделал это с нами, умрет сегодня.

Кит разбивал бутылку о стену в дребезги, стараясь перекричать лай:

— Ответь на мой вопрос!

— Ты сам ответил: мой Ад везде, и я навеки в нем.

Вторая бутылка разбивалась, и оказывалась волшебным кувшином премудрого стастолюбца Соломона, откуда вихрем вырывались, выстраивались друг за другом, настоящие друзья, настоящие возлюбленные, настоящие зрители: Баал, Агарес, Марбас, Пруфлас, Амон…

Львиные гривы, оборот безжизненных женских лиц. Ты ли, леди Одри? Смеешься? С кем ты там теперь шляешься, Орфей? Какова по счету твоя нынешняя Эвридика?

— Они любят твои стихи, — подначивал капитан Джон Пул, выщелкивая вшей из косматой, взявшейся твердыми колтунами бороды. — Они любят тебя. Только они — те, кому ты нужен. Те, кто нужен тебе.

Или это метались, испуганные огнем средь белого дня, тени?

Мы преисполнились делами беззакония и погибели и ходили по непроходимым пустыням, а пути Господня не познали. Какую пользу принесло нам высокомерие, и что доставило нам богатство с тщеславием? Все это прошло как тень и как молва быстротечная.

* * *

— Что, расплевались, голубки? — исторглось из рыжей бороды.

Кита шатнуло на стену, и он нахмурил брови, чтобы остановить полет по спирали Ада, обступившего его вавилонским столпотворением, стоголосым, стоязыким, стооким, сторуким. Он не сразу понял, кто обратился к нему — не черный ли пес, больше похожий на его собственную тень, отброшенную на стенную побелку солнцем?

Уилл Кемп засмеялся, качая головой. Голос его, чем больше он говорил, звучал, словно из могилы.

— А не такой уж он и пидрила, твой Уилл Шейксхрен. Видал я его. Прибился ко мне этой ночью, и перетрахал всех моих шлюх — а купил-то их я. Уж я-то видел, каков он был с ними. Даром что страстная неделя!

Как после прохождения корабля, идущего по волнующейся воде, невозможно найти следа, ни стези дна его в волнах; или как от птицы, пролетающей по воздуху, никакого не остается знака ее пути, но легкий воздух, ударяемый крыльями и рассекаемый быстротою движения, пройден движущимися крыльями, и после того не осталось никакого знака прохождения по нему; или как от стрелы, пущенной в цель, разделенный воздух тотчас опять сходится, так что нельзя узнать, где прошла она…

Они, предлагающие свои тела, свою плоть, свою кровь, свой кров, хлеб и вино, прятались по норам, будто крысы — но продолжали следить оттуда светящимися зрачками. Стоило свистнуть — и они показывались, склабили плохие или не столь уж плохие зубы, выползали на приманку — в лондонской тьме даже у Христа замылится всевидящее око.

Кит шел наугад, и они сами находили его.

Слышали, чувствовали: это были его единственные друзья, возлюбленные, зрители.

Он трахнул какого-то парня, размалеванного, как девица, закатив его подол выше бедер, прямо в грязной, с чавкающей под ногами грязью, подворотне — измазываясь о покосившуюся стену, пытаясь выбить из нее преследующую его тень.

Это ты, тот, кого я считал своей тенью?

Он сунул деньги ему в зубы и со злостью сплюнул себе в кулак. От вина во рту пересыхало — и требовалось пить еще больше. Ему было больно, им обоим было больно, но так было нужно, чтобы чувствовать свое тело — оно ведь еще было?

— Меня зовут…

— Мне плевать. У тебя нет имени.

* * *

И снова была скрипучая хлипкая лестница и вздохи мисс Джинни впереди, и дрожание ступеней под их общими шагами. Только рядом с собой, по правую руку от себя, за плечом Уилл чувствовал пустоту — страшную, бездонную. И боялся: стоит лишь сделать неловкий шаг — и полетит кувырком прямо в разверзшуюся бездну, до самого Коцита.