Над бурей поднятый маяк

В повисшей тишине было слышно, как где-то, за пределами видимости, билась и раздражающе зудела муха — из тех, что проснулись с первым теплом, или вылетели из кулака своего повелителя, драматурга разыгрываемой на подмостках «Сирены» пьесы. Финал был открыт. Финал прочил сам себя после второго же монолога — в перехлест первому.

Кит, смертельно, до умопомрачения пьяный, потянул из трубки табачный дым — а дым начинал горчить. Втягивая и без того запавшие щеки, выдыхал сквозь ноздри — и трубочными угольками озарялось его лицо, как будто внутри, в груди, пылал огонь, не способный не проявить себя. А внизу — на бренной земле, на заплеванном полу всем известного кабака, стоял тот, кто так неожиданно сам принес себя на заклание — под удары тирсов, под рвущие когти, под упоительные выкрики: эвое, Вакх!

Кит шумно втянул воздух сквозь зубы.

От злости его руки начали мелко трястись. От того, что могло быть только любовью, что терзало его, поедало изнутри всю эту ужасную, исполненную кричащего отчаянья вечность, уместившуюся в сутки, потемнело в глазах. Ему хотелось бы, чтобы это была просто пьяная тошнота, но он, кажется, начинал трезветь — впервые за все это время. Как будто его окатили ледяной водой, окунули головой в прорубь, надавали оплеух, отмотавших день и ночь вспять, и позволивших заглянуть меж своих же разломанных в стороны ребер.

И увидеть там — изрезанное, истекающее кровью сердце.

Он мог бы сказать многое. Столько же, сколько уже сказал, извиваясь гадюкой в кольцах собственной ненависти, капая желчью разочарования, без стыда, со страстью самоубийцы показывая всем, всем и каждому, любому опустившемуся бродяге или пьянице, раздвоенное жало своей унизительной ревности. Потому что Орфей спускался в Аид не за Меркурием — тот был лишь проводником. И оборачивался великий, глупый, ветреный певец не на крылатого бога — всего лишь на любимую им женщину.

Такую же, как сотни, сотни других.

Вот где правда, а остальное — слова.

Кит мог бы сказать так много, выплеснуть Уиллу прямо в его ненавистно красивое лицо — о, какая же устоит перед этим взглядом. Но он молчал, стоя над трупом величайшей из своих ошибок, молчал, кусая губы, и докуривая трубку с судорожной поспешностью сумасшедшего.

О, если бы Уилл сопротивлялся. Если бы он вскочил, как его слабоумный дружок, полыхая праведным возмущением, оправдывая свою низость, или же — отрицая ее как наглое вранье. Если бы бросился на обидчика с кулаками на потеху толпе. Но он был умен, этот слабый, никчемный, красивый, как Дьявол, сукин сын. Слова и тут повиновались ему, будто стайка прелестных служанок, — и выполняли любое его желание.

Докурив трубку, Кит перевернул ее, и ударами пальца выбил остатки пепла — прямо перед Уиллом.

— Как ты можешь, — хрипло, и неожиданно пьяно, пытаясь совладать с заплетающимся языком, произнес он, тяжело, яростно глядя вниз. — Как ты можешь, как у тебя хватает тупости, наглости, лживости говорить о своей недо-любви, употребляя настоящее время? После того, что ты соизволил мне показать. О, не волнуйся, твоя слава, как и моя, бежит впереди поступков — и твой смешной дружок не поскупился на эпитеты, чтобы описать пыл, с которым ты нынче ночью подбирался к страстной пятнице.

Он мог спросить о большем. О том, каково это — возвратиться к привычному податливому женскому мясцу. О том, что снится после того, как, попытавшись вести себя с другом, любовником, тем, кому раньше клялся в любви, будто с постылой женушкой, отправляешься валить таких соблазнительных шлюх.

О том, приятно ли снова чувствовать себя нормальным, с нормальными потребностями, нуждами и слабостями, мужчиной.

Но вместо этого Кит молчал. Молчал, пока десятки пар глаз прожирали его насквозь — в то время как важность имел только один взгляд, направленный снизу вверх.

* * *

Тишина была жадной, липкой, чавкающей. Все они, кто присутствовал в этот час в «Сирене», все, кто был у подножия Голгофы — все хлопали глазами, открывали и тот час же закрывали рты, готовые проглотить и переварить все, что будет увидено и сказано: чужую страсть, чужую плоть и кровь, чужую смерть, в конце концов.

Они — ждали, готовые взорваться бешеным многоглоточным ревом, как только станет ясно, кто — побеждает.

И Уилл ждал тоже.

Он стоял неподвижно: разведя руки, подставляя грудь в распахнутом от духоты русалочьего чрева дублете.

Стоял молча, смиренно, как в плохой пьесе, ожидая ответной реплики своего партнера по сцене, пока тот, другой, кто стоял над ним, курил свою трубку, а казалось — втягивал сквозь нее очередную живую душу.

Ты ли это, Кит, — не имевший никаких хозяев от самого рождения, ты, для кого все страхи и все запреты, изобретенные человеком ради человека — всего лишь пустой звук? Или твою личину принял тот, кто может быть любым, не зря же одно из его имен — Повелитель Воздуха? Говорят, все бесы покидают Ад раз в году — перед Пасхой. Говорят также, что любовь милосердствует и не причиняет зла.