Над бурей поднятый маяк

— Я, признаться, ничего не смыслю в девчонках. В том смысле, в котором принято у достойных мужчин. Я, знаете ли, гляжу на солнце с другой стороны. Но могу рассказать о парне, могущем дать фору не только мне — что немудрено, — но и всем вам, господа.

Люди любили досужую болтовню, перченую чьими-то попытками запихнуть свой член в чью-то. дырку.

— Кто он?

— Эй, давай, назови его имя!

— Мы хотим знать!

— Нет! — возразил Кит, делая очередную затяжку, и переступил со стола на стол, ухватившись за чье-то оказавшееся так кстати под рукой плечо. — Нет, нет и нет. Даже не просите. Это будет не сплетня — но притча. Так слушайте, или пиздуйте отсюда вон!

Ему больше не требовалось видеть Уилла. При виде его красивого, до оскомы бешенства красивого, пусть и помятого лица, все выпитое просилось наружу в едином позыве рвоты. А историю нужно было не только начать, но и кончить.

Так — со всем.

Так — со всеми.

— Был у меня приятель. Дружок. Ну, вернее, он и теперь есть — может быть, вы даже знаете его громогласное, воинственное имя. Да только теперь я знаю его — а он меня нет. Так бывает, когда истинный праведник наиграется в праведника. Отличный, скажу вам, малый — редкая щель миновала его вечно нацеленный на этих ваших девчонок хрен. Притом, дружок этот любил.

— Кого любил-то?

— Ты слушай. Любил. Просто — любил. Ту, что покраше да подоступней. Подвернется такая, а он сразу распустит свои павлиньи перышки, да вышагивает покрасивей, заливаясь соловьем: я вижу, вышло солнце, и затмило звездный свет. По небу шествуют богини, а милая ступает по земле. И та, зардевшись, как плод перезрелой мушмулы шлепается ему на яйца.

Непристойный жест, вскинутые бедра, всеобщий гогот. Стрела попала в цель. Не надо было имен там, где и без того все норовили уткнуть носы друг другу в постель.

— Сперва была у него любовь навеки к жене — и к легиону провинциальных пастушек, пляшущих на зеленых лужайках и чужих хуях заодно, но кто их считает, верно? Потом заприметил наш, с позволения сказать, вечный Ромео, сестрицу своего друга — и полюбил навек ее, задурив бедняжке голову своими песенками. После — пал в объятия одной… другой, третьей, десятой знатной леди — и что тут поделаешь, любовей поприбавилось, и каждая, как назло — навек!

Стол, еще один стол. Запрокинутые лоснящиеся лица, осклабленные зубы, пивная пена.

— А стишков этот твой дружок часом не кропает, а, Кит?

Кит прижал палец к губам — заговорщицки:

— Т-ш-ш. Это — секрет. Но я знаю секрет похуже — однажды наш пастушок решил, что я тоже сгожусь за любовь до смерти — до ближайшего отхода ко сну или перепоя, кому как больше нравится.

* * *

Уилл не знал, не мог знать, что задумал Кит, но слишком хорошо знал самого Кита, чтобы не понять: вот это все — для него, про него.

Прощальный подарок? Надгробная речь?

Эпитафия.

Siste, Viator. Здесь покоится несчастливый поэт, растерзанный собственными демонами, и его любовь, пришибленная другим поэтом в назидание.

Уилл не смотрел, и даже не слушал, каждое слово было — гвоздь, вбитый в крышку гроба, в разведенные на поперечине креста ладони. Не зря же нынче Страстная неделя.

Кит что-то сказал — под выкрики и одобрительный шумок, что-то говорил, продолжая идти по столам прямиком к Уиллу, его голос приближался, а Уилл слушал его и не слышал, каменея скулами, горбясь все сильнее и сжимая в руке кружку.

Рядом вскочил на ноги Дик — и голос его, непривычно звонкий, взрезал притихшую было «Сирену» как пила палача взрезает брюшину казнимого:

— Зарываешься, Марло, слишком много на себя берешь!

Уилл молча, не глядя на него, цепко, крепко схватил Дика за рукав.

— Это — мое дело, Дик. Только мое.

И поднялся навстречу идущему.

Все вокруг притихло — должно быть, точно так же тихо было в Иерусалиме, перед тем, как разодралась в храме завеса в храме и затряслась земля.

— Да, — сказал Уилл. — Да, все так. Все это было, и это никакой не секрет, Кит, нет — мастер Марло, — произнес он, четко выговаривая, будто выплевывая каждую букву такого знакомого, такого дорого имени. Это было — его дело. Слова, тысячи слов поднялись из пустоты, заполняя ее собой — и хлынули наружу, как кровь из раны в боку. — Не секрет, что я любил тебя. Что люблю. Ни для кого. И я знал, что рано или поздно найдутся те, кто скажет это вслух, кто станет тыкать пальцами и требовать объяснений. Я знал, и шел на это, понимая, что возврата уже не будет. Каждый день, каждую ночь я все ждал, когда же найдутся те, кто начнут обвинять меня во всех смертных грехах, втаптывать в грязь мое имя, кидать в меня камни. Но я никогда не думал, что это будешь ты.

Уилл задрал голову, глядя на стоящего на столе Кита, развел руки в стороны.

— Давай же, закончи, раз начал. Уничтожь меня, как тех, кто осмеливается тебя любить, растопчи, как растоптал одного, опозорь, как опозорил другого, всади мне шпагу в бок, как сделал это с третьим. Тебе ведь это привычно, и только добавит блеска твоему имени. Ну, чего встал? Давай! Ну?!

Пустоты больше не было — ее место заполнило дрожащее от напряжения ожидание.

* * *