Над гнездом кукухи

Старшей Сестре стоит только регулятор повернуть на стальной двери, и настенные часы пойдут с любой скоростью; взбредет ей в голову расшевелить всех, она прибавит скорость, и стрелки закрутятся, как спицы в колесе. Освещение в панорамных окнах-экранах — утро, день, вечер — стремительно меняется, бешено пульсируя, и все носятся как угорелые, не успевая за фальшивым временем: жуткая кутерьма из бритья-завтраков-посещений-обедов-лекарств и ночей по десять минут, так что едва глаза сомкнешь, как снова свет кричит вставать и начинать кутерьму по-новой, как сукиному сыну, выполняя весь суточный распорядок по двадцать раз за час, пока Старшая Сестра не увидит, что все уже дымятся, и тогда сбросит газ, замедлит бег стрелок, словно ребенок наигрался с кинопроектором, устав смотреть, как пленка крутится с десятикратной скоростью, и все мельтешат и верещат, как насекомые, и ставит нормальный режим.

Обычно она накручивает скорость в те дни, когда у тебя, скажем, посетитель или когда парни из портлендского Общества привезут порнуху — в такие моменты, когда тебе хочется побыть на месте и никуда не спешить. Вот тогда она и ускоряет время.

Но чаще она ставит обратный режим, медленный. Повернет регулятор до полного останова, и солнце замрет на экране, так что неделями висит на месте, и ни единый листик на дереве, ни травинка на лугу не шелохнется. Стрелки застыли на без двух три, и она может держать их так,

пока нас ржа не съест. Сидишь как истукан» не шевелясь, не можешь ни ходить, ни двигаться, чтобы расслабить мышцы, глотать не можешь, дышать не можешь. Только глазами можешь двигать, но смотреть не на что, кроме окаменевших острых у дальней стены, ждущих за столом, кому теперь ходить. Старый хроник рядом со мной уже шесть дней как умер и пригнивает к стулу. А иногда вместо тумана она пускает по вентиляции прозрачный химический газ, который сгущается в пластик, и все отделение намертво в нем застывает.

Одному богу известно, сколько мы так висим.

Потом, постепенно, она сдвигает регулятор на одно деление, и это еще хуже. Уж лучше сидеть как истукан, чем смотреть, как Скэнлон у дальней стены, словно в желе, три дня кладет карту. Мои легкие силятся дышать густым пластиковым воздухом, как через соломинку. Я пытаюсь пойти в уборную и чувствую, что погребен под тонной песка, до того сдавившего мне мочевой пузырь, что в голове гудит и зеленые искры сыпятся из глаз.

Все мышцы и кости ломит от усилий, пока я пытаюсь оторваться от стула и пойти в уборную, пыжусь, пока руки и ноги не задрожат и зубы не заболят. Пыжусь из последних сил, а сам еле-еле оторвался от кожаного сиденья. В итоге я сдаюсь, падаю назад и мочусь под себя, и тут же проводок, идущий у меня по левой ноге, улавливает повышение температуры и соли, и активирует сигнализацию, и начинается постыдный трезвон, сирены, мигалки, и все вскакивают, орут и носятся, и большой черный бежит ко мне, сломя голову, с напарником, распихивая толпу и размахивая ужасными мотками влажной медной проволоки, искрящейся от напряжения.

Наверно, только в тумане и можно не опасаться этих штук со временем; в тумане время ничего не значит. Теряется там, как и все. (Сегодня за весь день, с тех самых пор, как пришел Макмёрфи, туман ни разу на полную не включали. Готов поспорить, Макмёрфи взревел бы как бык, устрой они такое.)

Когда ничего особого не происходит, тебя обычно обрабатывают туманом или временем, чтобы не скучал, но сегодня что-то случилось: сегодня весь день ничего такого с нами не делали, с самого бритья. Дело уже к вечеру, и пока все сходится. Когда приходит ночная смена, часы показывают четыре тридцать, как и должны. Старшая Сестра отпускает черных ребят и обводит напоследок взглядом отделение. Вынимает длинную серебряную булавку из отливающего свинцом узла волос на затылке, снимает белую шапочку, аккуратно убирает в картонную коробку (там нафталиновые шарики) и привычным движением вставляет булавку обратно.

Вижу, как она за стеклом желает всем хорошего вечера. Передает записку ночной медсестре с родимым пятном; затем протягивает руку к панели управления на стальной двери и говорит по громкоговорителю пациентам:

— Хорошего вечера, ребята. Ведите себя хорошо.

Делает музыку громче прежнего. Затем трет окно внутренней стороной запястья, и лицо ее кривится досадой, намекая черному малому, только что принявшему смену, что лучше ему почистить стекло, и не успевает Старшая Сестра закрыть за собой дверь отделения, как он подходит к будке с салфеткой.

Машины в стенах посвистывают, вздыхают, сбавляют обороты.

После этого мы до отбоя едим, ходим в душ и сидим в дневной палате. Старый Бластик, самый старый из овощей, держится за живот и стонет. Джордж (черные называют его Полоскун) моет руки в питьевом фонтанчике. Острые сидят и играют в карты, а другие ходят по палате с антенной от телека — ловят хороший сигнал.