Над гнездом кукухи

Затем откидывает голову и смеется, глядя, как ребята спешат делать ставки.

Его смех весь вечер раскатывался по палате, и за картами Макмёрфи все время говорил и шутил, пытаясь всех рассмешить. Но они боялись расслабляться; отвыкли от такой игры. Он перестал смешить их и принялся играть всерьез. Раз-другой они у него выиграли, но он всегда откупался или отыгрывался, и пирамидки сигарет по обе стороны от него все росли и росли.

Только перед самым отбоем он стал проигрывать, давая другим отыграть свое, да так быстро, что они уже забыли, как он их чуть совсем не обобрал. Макмёрфи отдает последние сигареты, собирает колоду и, откинувшись со вздохом, сдвигает кепку на затылок; игра окончена.

— Что ж, сэр, чуток выиграл, остальное проиграл, как я говорю. — Он грустно качает головой. — Даже не знаю… я всегда довольно неплохо играл в очко, но вы, птахи, похоже, крутоваты для меня. У вас какая-то чумовая сноровка, аж оторопь берет, как подумаю, что завтра с такими пройдохами на деньги играть.

Он даже не рассчитывает, что они повелись на это. Он дал им отыграться, и все, кто смотрел за игрой, понимают это. Как и сами игроки. Но у каждого из тех, кто подгребает к себе выигранные сигареты — на самом деле просто отыгранные, ведь они изначально были его, — такая усмешка на лице, словно он крутейший игрок на всей Миссисипи.

Двое черных — один толстый, а другой помоложе, по имени Гивер — выводят нас из дневной палаты и принимаются гасить лампы ключиком на цепочке, и чем темнее и мрачнее становится в отделении, тем больше и ярче становятся глаза маленькой сестры с родимым пятном. Она стоит у двери стеклянной будки, выдает таблетки пациентам, тянущимся к ней шаркающей очередью, и отчаянно боится перепутать, кого чем травить на ночь. Даже не смотрит, куда воду льет. А причина ее беспокойства — вставший в очередь рыжий детина в жуткой кепке, с кошмарным рубцом на носу. Судя по тому, как она смотрела на Макмёрфи, встававшего из-за стола в темной палате, похотливо теребя рыжий клок волос, торчащих из-за ворота казенной рубахи, и как она отпрянула за дверь, когда подошла его очередь, Старшая Сестра ее настропалила. («И прежде чем сдать вам отделение, мисс Пилбоу, скажу про того нового, который там сидит, с этими вульгарными баками и резаной раной на лице, — у меня все причины считать, что он сексуальный маньяк».)

Макмёрфи видит, как она таращится на него, и решает познакомиться поближе, для чего просовывает голову в дверь, широко ухмыляясь. Сестра с перепугу роняет кувшин с водой себе на ногу. Она вскрикивает и скачет на одной ноге, а таблетка, какую она собиралась дать мне, вылетает из стаканчика и ныряет прямиком ей промеж грудей, куда уходит длинное родимое пятно, словно пролитое вино.

— Позвольте протянуть вам руку помощи, мэм.

И эта самая рука — цвета сырого мяса, в ссадинах и наколках — просовывается в дверь.

— Не подходите! Со мной два санитара в отделении!

Она ищет глазами черных, но они заняты тем, что укладывают хроников, и не могут прийти ей на помощь. Макмёрфи ухмыляется и показывает ей раскрытую ладонь, чтобы сестра не подумала, что он прячет нож. Ладонь у него матово-гладкая, словно вощеная, и мозолистая.

— Я всего лишь хотел, мисс…

— Не подходите! Пациентам не позволено входить… Ой, не подходите, я католичка!

И тут же хватается за золотую цепочку на шее и выдергивает крестик, который, как рогатка, выбрасывает в воздух потерявшуюся у нее в грудях таблетку! Макмёрфи ловит таблетку перед самым ее носом. Она вскрикивает, зажмурившись, и берет крестик в рот, словно ожидая худшего, и стоит, бледная как полотно, только родимое пятно проступает пуще прежнего, словно высосало из нее всю кровь. Когда сестра наконец открывает глаза, она видит перед собой мозолистую ладонь, на которой лежит моя-красная таблетка.

— …Поднять лейку, что вы уронили.

Лейку Макмёрфи держит в другой руке. Сестра дышит, как астматичка, и берет у него лейку.

— Спасибо. Спокойной ночи, спокойной ночи.

И захлопывает дверь перед остальными пациентами — обойдутся без таблеток. В палате Макмёрфи бросает таблетку мне на кровать.

— Хочешь свой леденец, Вождь?

Я качаю головой, и он смахивает таблетку, словно клопа. Таблетка скачет по полу, как игровая фишка. Макмёрфи начинает раздеваться. Под рабочими штанами у него черные как сажа трусы с белыми китами с красными глазами. Заметив, что я смотрю на них, он усмехается.

— Студентка одна дала, Вождь, из Орегона, с литературного, — он щелкает резинкой. — Сказала, потому, что я для нее символ.

Руки, шея и лицо у него загорели и покрыты курчавым рыжим волосом. На мощных плечах наколки: на одном «Боевые ошейники^[10]» и дьявол с красным глазом, рогами и винтовкой М-1; на другом карточный веер — тузы и восьмерки — очерчивает мышцу. Макмёрфи кладет скатанную одежду на тумбочку рядом со мной и взбивает подушку. Кровать ему дали рядом с моей.