Над гнездом кукушки

Он уже отходит, и черный наклоняется к плинтусу. Но затем снова подходит и заглядывает в его банку.

– Ну-ка, глянь: что тут у нас?

Черный опускает взгляд.

– Куда глянь?

– Да вот в эту старую банку, Сэм. Что там насыпано?

– Это… мыльный порошок.

– Что ж, обычно я пользуюсь пастой, – Макмёрфи сует зубную щетку в банку, шерудит и вынимает, постучав о край, – но сойдет и так. Спасибо тебе. А с этими правилами разберемся потом.

И возвращается в уборную, где снова заводит песню, орудуя зубной щеткой во рту.

Черный стоит где стоял, с половой тряпкой в серой руке, и смотрит в сторону уборной. Минуту спустя он моргает, оглядывается и, заметив, что я смотрю на него, подходит ко мне и тянет за пижамный пояс по коридору к тому месту, которое я драил вчера.

– Вот! Вот, черт тебя дери! Вот где ты должен работать, а не шастать везде, как большая тупая корова! Вот! Вот!

И я принимаюсь водить по полу шваброй, спиной к нему, чтобы усмешки моей не видел. Мне хорошо от того, как Макмёрфи достал этого черного; мало кто так мог бы.

Папа так умел. Как-то люди из правительства пришли к нему, от договора откупаться, а он стоит, широко расставив ноги, бровью не ведет и щурится на небо.

– Канадские казарки[11] полетели, – говорит папа, щурясь на небо.

Люди из правительства поднимают головы, шелестя бумагами.

– О чем вы… В июле? Не бывает… э-э… гусей в это время года. Э-э, никаких гусей.

Они говорили как туристы с Востока, считающие, что индейцам надо все растолковывать. А папа знай себе стоит и в ус не дует. Смотрит на небо.

– Вон они, гуси, белый человек. Сам знаешь. Этого года. И прошлого. И позапрошлого. И до того.

Люди переглянулись и давай покашливать.

– Да. Может, и так, вождь Бромден. Только оставьте гусей. Смотрите в договор. Наше предложение может очень помочь вам… вашему народу… изменит жизнь красного человека.

– …И до того, и до того, и до того…

Когда до людей из правительства дошло, что над ними потешаются, весь совет, сидевший на крыльце нашей хибары – то вынут трубки из карманов своих клетчатых, красно-черных шерстяных рубах, то снова уберут, – уже покатывался со смеху. Дядя Волк Сам-себе-судья катался по земле, задыхаясь со смеху и повторяя:

– Сам знаешь, белый человек.

Такого они не стерпели; развернулись молча и пошли назад, к шоссе, обозленные, а мы им вслед смеялись. Иногда я забываю, какая сила в смехе.

Слышу, Старшая Сестра вставляет ключ в замок, и едва она вошла, к ней подскакивает черный малый, ерзая, словно хочет пи-пи. Слышу, как он называет Макмёрфи, и понимаю, что он рассказывает ей, как Макмёрфи пошел чистить зубы, и совсем забывает сказать, что ночью умер старый овощ. Машет руками и докладывает, как этот рыжий дурень чудит с самого утра: нарушает распорядок, плюет на правила отделения – может, она поставит его на место?

Она смотрит на черного с такой злобой, что он умолкает и застывает, и тогда ее взгляд перемещается на дверь уборной, откуда разносится пение Макмёрфи, громче прежнего.

– Твою маму пугает моя нищета; говорит, я бедняк и вам не чета.

Сперва это ее озадачивает; как и все мы, она очень давно не слышала живого пения, поэтому не сразу понимает, что это такое.

– А я вольный ковбой и живу как хочу; кому я не по нраву, о тех не грущу.

Она слушает с минуту, убеждаясь, что ей не мерещится, и начинает раздуваться. Ноздри распахнула, и с каждым вдохом раздувается – такой большой и грозной я не видел ее со времен Тэйбера. Работает шарнирами в локтях и пальцах. Я слышу легкий скрип. Приходит в движение, и я прислоняюсь к стене, когда она тарахтит мимо меня, здоровая, как грузовик, а плетеная сумка летит за ней в облаке выхлопа, как прицеп за дизельным тягачом. Губы растянуты в улыбке, и зубы как решетка радиатора. Меня обдает запах машинного масла и сноп искр, и с каждым шагом она растет и растет, пыша жаром и все подминая под себя! Страшно подумать, на что она способна.

И тут, когда она раздулась и разогналась до предела, из уборной выходит Макмёрфи в одном полотенце – и она застывает как вкопанная! И сдувается настолько, что становится вровень с этим полотенцем, а Макмёрфи ухмыляется ей сверху. И ее улыбка вянет, обвисая по краям.

– Доброе утро, мисс Рыщет! Ну, как там, на воле?

– Вы не можете здесь бегать… в полотенце!

– Да? – Он опускает взгляд на полотенце, с которым она вровень, влажное и в обтяжку. – Полотенца тоже против правил? Ну, тогда, наверно, мне придется…

– Стойте! Не смейте. Идите назад, в спальню, и оденьтесь немедленно!

Она говорит как училка, распекающая студента, и Макмёрфи свешивает голову, как студент, и говорит, чуть не срываясь на крик:

– Этого я не могу, мэм. Боюсь, какой-то вор свистнул ночью мою одежду, пока я спал. Я сплю без задних ног на ваших матрацах.

– Кто-то свистнул?..

– Стибрил. Стырил. Попер. Украл, – говорит он радостно. – Такие дела, кто-то, кажись, свистнул мои шмотки.