Над гнездом кукушки

Бо́льшую часть утра Макмёрфи наверстывает за блэк-джеком, и играет уже на расписки вместо сигарет. Два-три раза он переставляет стол, пытаясь найти спасение от репродуктора. Это явно действует ему на нервы. Наконец он подходит к сестринской будке и стучит по раме, пока Старшая Сестра не встает со своего крутящегося кресла и не открывает дверь. Макмёрфи спрашивает, нельзя ли ненадолго выключить эту адскую шарманку. Сестра – само спокойствие, на своем привычном месте, за стеклом; теперь, когда этот варвар не бегает полуголым, он не может вывести ее из равновесия. Ее улыбка – сплошное самообладание. Она качает головой, закрыв глаза, и говорит мягким голосом:

– Нет.

– Нельзя хотя бы громкость убавить? Неужели весь штат Орегон должен слушать, как Лоренс Уэлк[15] играет день напролет «Чай для двоих» по три раза за час?! Какой может быть покер, когда не слышно, как люди за столом делают ставки…

– Вам же сказали, мистер Макмёрфи, что в отделении запрещено играть на деньги.

– Окей, будем играть на спички, на пуговицы от ширинки – только сделайте потише эту шарманку!

– Мистер Макмёрфи, – она делает паузу и переводит свой голос школьной учительницы в нижний регистр; она знает, что их сейчас слушает каждый острый в отделении, – хотите знать, что я думаю? Я думаю, вы очень эгоистичны. Вы не замечали, что в этой больнице есть другие люди? Здесь старики, которые совсем не будут слышать радио, если убавить звук, престарелые, которые просто не могут читать или собирать мозаику, а также играть в карты на сигареты. У престарелых, таких как Маттерсон и Киттлинг, нет ничего, кроме музыки из репродуктора. А вы хотите лишить их и этого. Мы рады любой возможности выслушать предложения и просьбы, но мне думается, вы могли бы хотя бы задуматься о других, прежде чем высказывать ваши просьбы.

Макмёрфи поворачивается, смотрит на хроников и понимает, что она по-своему права. Он снимает кепку, ерошит волосы и наконец поворачивается к ней. Он понимает не хуже ее, что все острые прислушиваются к их разговору.

– Окей… я никогда об этом не думал.

– Я так и думала.

Он теребит рыжую поросль над воротом зеленой рубашки и говорит:

– Что ж, хм; а что скажете, если мы переместим игру в карты куда-нибудь еще? В другую комнату. Ну, скажем, в ту, куда вы убираете столы на время этих собраний. Она же пустует весь остальной день. Вы могли бы открыть ее и пустить туда тех, кто играет в карты, а стариков оставить здесь, с их радио – все будут в выигрыше.

Она снова улыбается, закрыв глаза, и плавно качает головой.

– Вы, конечно, можете как-нибудь вынести такое предложение на обсуждение перед остальным персоналом, но, боюсь, общее мнение будет совпадать с моим: у нас нет подходящих условий для двух дневных палат. Недостаточно персонала. И, пожалуйста, не прислоняйтесь к этому стеклу; у вас жирные руки, они пачкают окно. Это добавит лишнюю работу другим людям.

Макмёрфи отдергивает руку, и я вижу, как он начинает что-то говорить, но умолкает, поняв, что она ему не оставила никакой возможности, кроме как послать ее подальше. Лицо и шея у него покраснели. Он делает глубокий вдох, собирая всю волю в кулак, как она тем утром, и говорит, что очень сожалеет, что побеспокоил ее, и возвращается за карточный стол.

Все в отделении почуяли: началось.

В одиннадцать в дверях дневной палаты возникает врач и говорит Макмёрфи, что хотел бы побеседовать с ним у себя в кабинете.

– Я беседую со всеми новыми пациентами на второй день.

Макмёрфи кладет карты, встает и идет к врачу. Врач спрашивает, как прошла его первая ночь, и Макмёрфи бормочет что-то в ответ.

– Вы сегодня весь в мыслях, мистер Макмёрфи.

– Да, я вообще мыслитель, есть такое, – говорит Макмёрфи, и они вдвоем удаляются по коридору.

Когда же они возвращаются – кажется, прошло несколько дней, – на лицах у них усмешки, и они ведут самый задушевный разговор. Врач утирает слезы из-под пенсне с таким видом, словно только что смеялся, а Макмёрфи снова по-обычному громогласен и самоуверен. Такой настрой не покидает его и за обедом, а в час дня, когда начинается собрание, он первым занимает свое место, в углу, и в голубых глазах у него пляшут искры.

Старшая Сестра входит в дневную палату со своей стайкой молоденьких практиканток и плетеным коробом с заметками. Она берет со стола учетный журнал и с минуту хмурится, глядя в него (за целый день никто ни на кого не настучал), а затем садится на свое место, у двери. Взяв из короба у себя на коленях несколько папок, она просматривает их и находит папку Хардинга.

– Насколько я помню, мы вчера прилично продвинулись с проблемой мистера Хардинга…

– Э-э… пока мы в нее не углубились, – говорит врач, – я бы хотел сделать одно замечание, если можно. Касательно нашего с мистером Макмёрфи утреннего разговора у меня в кабинете. Точнее сказать, воспоминаний. Мы говорили о старых временах. Видите ли, у нас с мистером Макмёрфи обнаружилось кое-что общее – мы учились в одной школе.