Над гнездом кукушки

Смотрю, как машина одолевает подъем и останавливается неподалеку от нашего участка, а за ней плывет облако пыли и, врезавшись сзади, разлетается во все стороны и оседает на полынь и юкку, отчего кусты становятся похожими на дымящиеся красным обломки аварии. Машина стоит, пока оседает пыль, мерцая на солнце. Я понимаю, что это не туристы с кинокамерами, потому что туристы никогда так близко к поселку не подбираются. Если хотят купить рыбу, покупают на шоссе, а в поселок ни ногой; думают, наверно, мы до сих пор скальпируем людей, а потом сжигаем, привязав к шесту. Они не знают, что кое-кто из наших – адвокаты в Портленде, а скажи я им, наверно, не поверили бы. Да что там, один из моих дядьев стал настоящим адвокатом, и папа говорит, он это сделал, только чтобы доказать, что ему не слабо́, хотя больше всего ему нравилось бить лосося острогой на водопадах. Папа говорит, надо смотреть в оба, а то не заметишь, как люди тебя принудят к чему-нибудь, и будешь делать что им нужно, или, наоборот, станешь упрямым как осел и будешь делать все назло.

Двери машины открываются все разом, и выходят трое: двое спереди и одна сзади. Они поднимаются по склону к поселку, и я вижу, что первые двое – мужчины в синих костюмах, а третья – седая старуха, сидевшая сзади, и платье на ней до того жесткое и тяжелое, что похоже на броню. Выбравшись из полыни на наш лысый двор, они отдуваются и потеют.

Первый останавливается и озирает поселок. Это круглый коротышка в белой ковбойской шляпе. Он качает головой, глядя на наши хлипкие сушилки для рыбы, потертые машины, клетки с курами, мотоциклы и собак.

– Доводилось вам отродясь видать такое? Ну так как? Богом клянусь, хоть бы раз?

Он снимает шляпу и промакивает платочком круглую, как резиновый шарик, красную голову так осторожно, словно боится помять то ли платочек, то ли завиток жидких влажных волос.

– Можешь представить, чтобы люди хотели так жить? Скажи, Джон, можешь?

Он говорит громко, с непривычки к шуму водопадов.

Джон рядом с ним прижимает к носу пышные седые усы, защищаясь от запаха лосося, которого я обрабатываю. Шея и щеки у него в поту, как и спина синего пиджака. Он медленно поворачивается кругом и черкает что-то в блокноте, оглядывая нашу хибару, огородик, мамины субботние платья на веревке – красные, зеленые, желтые – и, сделав полный круг, снова поворачивается ко мне и смотрит с таким видом, словно только что заметил, а сам в двух ярдах от меня. Наклоняется ко мне, сощурившись, и снова прижимает усы к носу, словно это я воняю, а не рыба.

– Как считаешь, где его родители? – спрашивает Джон. – В доме? Или на водопадах? Мы могли бы обговорить это с мужем, раз уж мы здесь.

– Я, во всяком случае, – говорит толстяк, – в эту лачугу не сунусь.

– В этой лачуге, Брикенридж, – говорит Джон сквозь усы, – живет Вождь, благородный предводитель этого народа, к которому у нас дело.

– У нас? Это без меня. Мне платят, чтобы я давал оценку, а не братался с ними.

Джон на это смеется.

– Что правда, то правда. Но кто-то же должен им сообщить о планах правительства.

– Скоро узнают, если еще не знают.

– Проще всего было бы зайти и поговорить с ним.

– В такую дыру? Да я на что хочешь поспорю, там кишмя кишат ядовитые пауки. Говорят, в этих глинобитных хижинах вечно колонии плодятся в торфяных стенах. И жара, упаси господи, скажу я тебе. Бьюсь об заклад, форменная печка. Глянь-ка, как пережарился этот мелкий Гайавата. Хо. Пригорел даже малость.

И давай смеяться, промакивая голову, но умолкает под взглядом женщины. Отхаркивается, сплевывает в пыль, а потом садится на качели, которые папа повесил для меня на можжевеловом дереве, и покачивается, обмахиваясь шляпой.

Чем больше я думаю о том, что он сказал, тем больше негодую. Они с Джоном продолжают говорить о нашем доме и поселке, обо всем нашем хозяйстве, и что сколько стоит, и мне приходит на ум, что они толкуют об этом потому, что думают, я не говорю по-английски. Они, наверно, откуда-то с востока, где про индейцев ничего не знают, кроме того, что в кино показывают. И я думаю, как сейчас пристыжу их, когда они поймут, что я понимаю их речь.

Я жду, пока они еще что-то скажут о доме и о жаре, затем встаю и говорю толстяку на самом чистом школьном языке, что в нашем глинобитном доме, по всей вероятности, прохладней, чем в любом городском доме, куда как прохладней!

– Я знаю в точности, что там прохладней, чем в школе, в которой я учусь, и даже прохладней, чем в кинотеатре в Даллесе, который заявляет на этой вывеске с ледяными буквами, что там «внутри прохладно»!