Над гнездом кукушки

Макмёрфи услышал, как он бормочет, и проснулся; поднялся на локте и стал смотреть, что это черный забыл в такой час у меня под кроватью. Он смотрел на него с минуту и тер глаза, как маленький спросонья, словно сомневаясь, не мерещится ли ему; затем сел на кровати.

– Провалиться мне на месте, если он там в полдвенадцатого ночи не шарит в темноте с ножницами и бумажным пакетом. – Черный подскочил и сверкнул фонариком в глаза Макмёрфи. – Ну-ка, Сэм, колись: какого черта ты там собираешь под покровом ночи?

– Спи давай, Макмёрфи. Это никого не касается.

Макмёрфи медленно растянул губы в улыбке, но глаз от фонарика не отвел. Вскоре черному стало неуютно от внешности Макмёрфи – от недавно зажившего шрама, зубастой улыбки и наколки с пантерой на плече, – и он убрал фонарик. Снова залез под мою кровать и давай охать и фукать, будто это труд великий, отковыривать засохшую жвачку.

– В числе обязанностей ночного санитара, – пояснил он между охами, вежливый такой, – поддерживать чистоту возле кроватей.

– Среди ночи?

– Макмёрфи, у нас там такая штука висит, должностные обязанности, там сказано: кру-гло-суто-чно!

– Ты бы мог навести свою круглосуточную чистоту до того, как мы ляжем спать – как считаешь? – вместо того чтобы сидеть и смотреть телек до десяти тридцати. А старушка Рэтчед знает, что вы, ребята, почти всю смену телек зырите? Как считаешь, что она сделает, если узнает?

Черный поднялся и сел на край моей кровати. Он захихикал и постучал себе фонариком о зубы. Его подсвеченное лицо походило на черную Тыкву-Джека.

– Лады, расскажу тебе про жвачку, – сказал он и придвинулся к Макмёрфи, словно кореш. – Я скока лет ломал голову, откуда Вождь Швабра берет свою жвачку – на столовую вечно нет денег, и ни разу не видел, шобы кто его угостил, и сам никого не просил, – так шо я наблюдал и ждал. И глянь сюда. – Он снова опустился на колени, поднял край моего одеяла и посветил туда фонариком. – Шо скажешь? Спорить готов, он эту жвачку жевал тыщу раз!

Это проняло Макмёрфи. Он тоже захихикал. Черный встряхнул пакет, и они оба захихикали. Черный пожелал Макмёрфи доброй ночи, завернул край пакета, словно там был его ланч, и отчалил, чтобы где-нибудь припрятать на потом.

– Вождь? – прошептал Макмёрфи. – Скажи-ка мне кое-что. – И принялся напевать песенку, дурацкую такую, из прежних времен: – «Если я свою жувачку леплю на ночь на кровать»…

Сперва я прямо взбеленился. Подумал, он смеется надо мной, как другие.

– «То сумею ли наутро, – пропел он шепотом, – ее снова разжевать»?

Но чем больше думал об этом, тем смешнее мне делалось. Я крепился, как мог, но понял, что сейчас засмеюсь – не на песенку Макмёрфи, а на самого себя.

– «Сохранится ли чудесный мятный вкус и аромат, если я свою жувачку леплю на ночь на крова-а-ать?»

Он протянул последний слог и отпустил, словно перышко. У меня против воли вырвался смешок, и я испугался, что сейчас как начну смеяться – и пиши пропало. Но тут Макмёрфи соскочил с кровати и стал рыться в своей тумбочке. Я притих и стиснул зубы, не зная, что теперь делать. Слишком давно от меня ничего не слышали, кроме стонов и воплей. Макмёрфи захлопнул тумбочку так громко, словно это была печка.

– На-ка, – сказал он и бросил что-то мне на кровать; маленькое такое; не больше ящерки. – Пока могу тебя порадовать, Вождь, только фруктовой. Выиграл в монетку у Скэнлона.

И снова забрался в постель.

И не успел я включить голову, как сказал:

– Спасибо.

Он сразу ничего не сказал. Лежал, опершись на локоть, и смотрел на меня, как недавно смотрел на черного, выжидая, что еще я скажу. Я взял пачку жвачки с одеяла, подержал в руке и сказал ему: «Спасибо».

Получилось неважно, потому что горло у меня заржавело и язык присох. Макмёрфи сказал, что я, похоже, давненько этого не делал, и рассмеялся. Я тоже попробовал рассмеяться, но вышел какой-то писк, словно курица пыталась каркать. Скорее плач, чем смех.

Он сказал мне не спешить и что готов быть моим слушателем, если мне понадобится тренировка, до шести тридцати. Сказал, что человеку, молчавшему столько, сколько молчал я, наверно, найдется что сказать, и лег на подушку в ожидании. Я подумал с минуту, что бы ему сказать, но на ум приходило только такое, что мужчина не скажет мужчине, потому что на словах выходит не то. Когда он почувствовал, что я ничего не скажу, он заложил руки за голову и сам заговорил: