Над гнездом кукушки

И к тому времени, как мелкий черный прибежал обратно с ремнями, наручниками и простынями, а также четырьмя санитарами из беспокойного, все уже одевались, и пожимали руки мне и Макмёрфи, и говорили, что черные сами напросились, и какой был улетный бой, какая грандиозная победа. Они так тараторили, подбадривая нас – что за бой, что за победа, – пока Старшая Сестра помогала санитарам из беспокойного отрегулировать под наши запястья мягкие кожаные наручники.

27

В беспокойном неумолчный пронзительный гвалт машинного отделения, шум тюремной мастерской, штампующей номера. А вместо часов только ди-док, ди-док над столом для пинг-понга. Люди бродят своими тропами, словно звери в клетке: дойдут до стены, выставят плечо, развернутся и назад, до другой стены, выставят плечо, развернутся и опять назад, быстрыми короткими шагами, вытаптывая лабиринт следов по кафельному полу. От людей несет паленой шерстью – до того они напуганы и вне себя, а по углам и под столом для пинг-понга скрючились какие-то твари, скрежеща зубами, которых не видят ни врачи, ни сестры, и никакой инсектицид их не убьет. Когда санитары открывают дверь отделения, я слышу запах паленой шерсти и скрежет зубовный.

В дверях нас с Макмёрфи встретил долговязый старик, подвешенный на проволоке между лопаток. Он оглядел нас желтыми глазами с накипью и покачал головой.

– Я конкретно умываю руки, – сказал он одному из цветных санитаров, и проволока утянула его по коридору.

Мы прошли за ним в дневную палату, и Макмёрфи остановился в дверях, расставив ноги и откинув голову, изучая обстановку; он попытался зацепить большими пальцами карманы, но не позволили наручники.

– Картина маслом, – сказал он сквозь зубы.

Я кивнул. Я здесь уже бывал.

Пара человек при виде нас прервали свое брожение, и снова подъехал долговязый старик, конкретно умывая руки. Поначалу никто особо не обращал на нас внимания. Санитары ушли в сестринскую будку, оставив нас в дверях дневной палаты. У Макмёрфи припух глаз, отчего казалось, что он все время щурится, и я видел, что ему больно улыбаться разбитыми губами. Он поднял руки в наручниках, глядя на всю эту кутерьму, и набрал воздуху в легкие.

– Макмёрфи меня звать, друганы, – сказал он своим вальяжным голосом киношного ковбоя, – и что я хочу знать, это какой дятел заправляет покером в этом заведении?

Пинг-понговые часы сломались и затикали по полу.

– В блэк-джеке я не очень банкую с такими браслетами, но могу сказать, что на покере я собаку съел.

Он зевнул, повел плечом, согнулся и прокашлялся, а затем выплюнул что-то в корзину для мусора в пяти футах – что-то, стукнувшее о край, – и разогнулся, ухмыляясь и трогая языком кровавую дырку от зуба.

– Повздорил внизу. Мы вот с Вождем пободались с двумя мартышками.

Гвалт машинного отделения стих, и все смотрели на нас, стоящих в дверях. Макмёрфи притягивал к себе взгляды, как ярмарочный зазывала. Но поскольку я был рядом, мне тоже перепадало внимание, и я понял, что должен оправдать его, поэтому расправил плечи и встал в полный рост. У меня заболела спина в том месте, где я ударился, когда приложил черного в душе, но я не подал виду. Ко мне приблизился лохматый черноволосый попрошайка и протянул руку, словно ожидая милостыню. Я отвел взгляд от него, но куда бы ни посмотрел, он перебегал за моим взглядом, как маленький, и протягивал руку с алчным видом.

Макмёрфи рассказывал про драку, а спина у меня болела все больше. Я так долго просидел скрючившись на своем стуле в углу, что мне было трудно стоять прямо долгое время. Я обрадовался, когда к нам подошла маленькая, совсем ручная медсестра и отвела в сестринскую будку, где можно было сесть и отдохнуть.

Она спросила, достаточно ли мы смирные, чтобы снять наручники, и Макмёрфи кивнул. Он сидел, свесив голову и засунув руки между колен, и выглядел совершенно выжатым. А я-то думал, это только мне тяжело стоять.

Сестра – не больше меньшего конца кочерыжки, как выразился потом Макмёрфи, – сняла с нас наручники и дала Макмёрфи сигарету, а мне – жвачку. Сказала, что запомнила, что я жую жвачку. А я ее совсем не помнил. Макмёрфи курил, а она окунала свою ручку с розовыми пальчиками, точно свечки на детском торте, в банку с мазью и обрабатывала его ссадины, вздрагивая всякий раз, как вздрагивал он, и извиняясь. Она взяла обеими руками его руку, перевернула и стала смазывать костяшки.

– Кто это был? – спросила она, глядя на костяшки. – Вашингтон или Уоррен?

Макмёрфи поднял на нее взгляд.

– Вашингтон, – сказал он и усмехнулся. – Уорреном он занимался, Вождь.

Она выпустила его руку и повернулась ко мне. Я увидел птичьи косточки у нее в лице.

– Болит где-нибудь? – Я покачал головой. – А что с Уорреном и Уильямсом?

Макмёрфи сказал, чтобы она не удивлялась, если увидит их в гипсе. Сестра кивнула и посмотрела себе под ноги.

– Не везде, как в ее отделении, – сказала она. – Много где, но не везде. Военные медсестры насаждают военные порядки. Они сами немного того. Иногда я думаю, всех незамужних сестер нужно увольнять в тридцать пять.