Над гнездом кукушки

– Окей, так-так-так, где же у вас стол для покера, ребята?..

Сестра смотрит ему вслед, затем идет в сестринскую будку и звонит по телефону.

Трое санитаров – двое цветных и один белый кудрявый блондин – ведут нас в первый корпус. Макмёрфи по дороге говорит с белым санитаром, словно ему все по бара-бану.

Трава плотно покрыта инеем, и два цветных санитара, идущие впереди, выдыхают пар, как паровозы. Солнце раздвигает облака и подсвечивает иней, отчего по земле рассыпаются искры. Воробьи нахохлились на морозе, ищут в искрах семена. Мы срезаем путь через хрусткую траву, через норы сусликов, где я видел того пса. Холодные искры. Норы замерзли, не разглядеть.

Я чувствую этот мороз у себя в животе.

Мы подходим к той двери, гудящей, как потревоженный улей. Перед нами еще двое, умотанные под красными таблетками; один ревет, как маленький:

– Это мой крест, спасибо, боже, это все, что у меня есть, спасибо, боже…

Другой говорит:

– Кишка не тонка, кишка не тонка.

Это спасатель из бассейна. Он тоже чуть не плачет.

Я не заплачу и не закричу. Только не перед Макмёрфи.

Техник просит нас снять обувь, и Макмёрфи спрашивает, может, заодно сделать разрез на штанах и побриться налысо. Техник говорит, размечтался.

Металлическая дверь смотрит на нас глазами-заклепками.

Дверь открывается, всасывая первого. Спасатель упирается. Тогда из черной панели в комнате выходит дымный неоновый луч, падает ему на лоб со следами шипов и втягивает, как пса на поводке. Пока дверь не закрылась, луч успевает крутануть его три раза, и лицо его комкает страх.

– И раз, – гундит он. – И два! И три!

Я слышу, как ему пристегивают голову, словно люк задраивают, и шестеренки щелкают и застревают.

Открывается дверь, и в облаке дыма выезжает каталка с первым пациентом, колющим меня глазами. Ну и лицо. Каталка заезжает обратно и выезжает со спасателем. Я слышу, как болельщики выкрикивают его имя.

– Следующая группа, – говорит техник.

Пол холодный, замерзший, мерцающий. Сверху гудит свет в длинных белых льдистых лампах. Пахнет графитной мазью, как в гараже. И кислым страхом. В комнате одно окошко, высоко, и я вижу за ним тех самых нахохлившихся воробьев, сидящих на проводе, точно коричневые бусины. Головы втянуты в перья от холода. Откуда-то ветер обдувает мои полые кости, выше и выше, воздушная тревога! воздушная тревога!

– Не вопи, Вождь…

Воздушная тревога!

– Спокойно. Я пойду первым. У меня слишком толстый череп, чтобы они меня одолели. А раз меня не одолеют, не одолеют и тебя.

Забирается на стол без посторонней помощи и раскидывает руки по тени. Нажатием кнопки ему фиксируют запястья и щиколотки, приковывая к тени. Снимают с руки часы, выигранные у Скэнлона, бросают возле панели, и они раскрываются, разлетаясь колесиками с шестеренками и длинной дрожащей спиралью, – и все это примерзает к боку панели.

Ему, похоже, ничуть не страшно. Усмехается мне.

Ему мажут виски графитной мазью.

– Это что? – спрашивает он.

– Проводящая мазь, – говорит техник.

– Умастили мне главу проводящей мазью. А терновый венец будет?

Размазывают. Он им напевает, и у них дрожат руки.

– Возьмите масло «Коренья хмеля»…

Надевают на голову обруч вроде наушников – серебряный венец, – зажимая смазанные виски. Суют в зубы кусок шланга, мешая пению.

– На байхатистом лан-о-лине.

Крутят какие-то ручки, и машина вибрирует, две механических руки с паяльниками склоняются над Макмёрфи. Он подмигивает мне и что-то говорит, бубнит, не разобрать, говорит мне что-то со шлангом во рту, пока паяльники приближаются к серебряным крышкам у него на висках – световая дуга таращит его, выгибает мостом, только запястья и щиколотки на столе, а через стиснутый шланг вопль: У-у-и-и-и! И его покрывает изморозь.

А за окном воробьи валятся, дымясь, с провода.

Его выкатывают на каталке, он еще подергивается, а лицо словно заиндевело. Коррозия. Аккумуляторная кислота. Техник поворачивается ко мне.

Смотри за этим дылдой. Я его знаю. Держи его!

Теперь уже никакой воли не хватит.

Держи его! Черт. Нечего их приводить без секонала.

Фиксаторы прикусывают мне запястья и щиколотки.

В графитной мази железные опилки, царапают виски.

Он что-то сказал, когда подмигнул. Что-то сказал мне.

Надо мной кто-то склоняется, поднося к обручу на голове две железки.

Машина нависает надо мной.

ВОЗДУШНАЯ ТРЕВОГА.

Скачи во весь опор, когда сбегаешь с гор. Что назад, что вперед, путь закрыт; глянешь в дуло – и ты убит убит убит.

Мы выходим из зарослей с краю бычьего выгона, у железной дороги. Я прикладываю ухо к рельсам, и щеке горячо.

– Ничего – ни туда, ни оттуда, – говорю я, – на сотню миль…

– Гонишь, – говорит папа.

– Разве мы бизонов так не слушали: воткнем нож в землю, возьмем рукоятку зубами и слышим стадо издали?

– Гонишь, – повторяет он, навеселе.

По другую сторону рельсов тянется прошлогодняя пшеничная мякина. Пес говорит, под ней мыши.

– Вверх по рельсам или вниз пойдем, сынок?

– Через рельсы, так старый пес говорит.

– Этот пес не слушается.

– Послушается. Там птицы, так старый пес говорит.