Над горой играет свет

А я пока рассматривала комнату. Белое покрывало было идеально расправлено, в изножье лежал сложенный плед, темно-зеленый. Стены белые. На полу по обеим сторонам кровати коврики с ворсинами-червячками, белые в зеленых узорах. Кровать, комод и туалетный столик из темной древесины, как мебель в моей спальне. Слева у кровати столик, а на нем лампа, стопка книжек и свадебное фото: Ребекка счастливо хохочет, широко раскрыв рот, а папа неловко улыбается, будто чего-то стыдится. В комнате имелась и длинная книжная полка, набитая книгами. И еще целая стопка книг стояла на полу рядом с туалетным столиком. Оказывается, Ребекка обожала читать, как и я сама.

— Хочешь, садись на кровать.

Было страшно помять покрывало, поэтому я предпочла стоять.

Я глянула на шкаф. Рубашки, костюмы, брюки — все было ровненько развешано и разложено, даже подобрано по цветам. Я вспомнила про свои раскиданные как попало шмотки, и мне стало стыдно.

— Ага. Вот она.

Она поставила на кровать деревянную шкатулку. И, прежде чем ее открыть, пригладила волосы. Я слегка волновалась, ведь мне хотели доверить что-то очень личное. Мой взгляд упал на стопку писем, перевязанных лентой. На одном из конвертов я увидела девичью фамилию Ребекки, написанную папиным почерком. Она вытащила стопку и подержала ее в обеих руках, будто слова в письмах были тяжелыми.

— Любовные письма твоего папы.

Она отложила их в сторону и достала фотоальбом, на белой наклейке синими чернилами было выведено: «Моя жизнь». На дне шкатулки лежала фотография родителей Ребекки, в рамке.

— Мои родители в день десятой годовщины свадьбы. — Она нахмурилась, глядя на надменные постные лица.

Отец еле улыбался, словно его заставили, а у матери вообще было такое лицо, словно она только что съела лимон. Эрл и Виктория Паттерсон. Мы ездили к ним один раз, когда еще не родился Бобби. Эрл все время шутил, а Виктория так важничала, будто она писает исключительно духами.

Мы с Ребеккой уселись за туалетный столик, плечом к плечу, и склонились над альбомом. Еще мы ели хрустящее печенье с шоколадной крошкой, запивая его холодненьким молоком.

Ребекка потерла кожаную обложку

— Ну, давай смотреть, — сказала она, открывая первую страницу.

Ребекка с мамой, у обеих очень белая кожа и светло-рыжие волосы. Но у Виктории чуть прищурены глаза и надменно выпячена нижняя губа.

Ребекка переворачивала страницу за страницей, год за годом. У Виктории везде была одна и та же прическа: безупречно уложенные, подвитые на концах волосы, ни единой вольной прядки. И почти всегда в платье, никаких брюк или джинсов.

Эрл был почти лысым, еще на свадебных фотографиях, и везде-то он улыбался. Чересчур широко, сразу видно, что улыбаться ему неохота. Мне показалось, что мистер Паттерсон особо не волновался по поводу одежды. Зато миссис Паттерсон определенно была помешана на «приличных платьях».

Ребекка торопливо перелистывала страницы своей жизни.

— Не так быстро. Мне хочется все рассмотреть.

— Правда? Но это всего лишь старые фотографии. Что в них такого интересного?

— Ты ведь единственный ребенок?

Ребекка, обхватив пальцами подбородок, стала вглядываться в лица, а люди на снимках тоже словно бы вглядывались в ее лицо.

— Мне было одиноко.

— Иногда мне тоже хочется быть единственным ребенком, когда братья здорово меня достают.

— Думаю, каждому из нас хочется именно то, что недостижимо. Всегда, знаешь ли, хочется чего-то другого.

— Да, наверное.

Я ткнула пальцем в фото, где Ребекка сидела верхом на лошади, а сзади бежала молоденькая колли, свесив набок язык.

— У тебя была лошадь? И собака? — Я дожевала печенюшку и запила молоком, почувствовав, что мне катастрофически не хватает именно лошади и собаки.

— Коня звали Бастором Китоном, а щенка Рейнджером. Моя мать терпеть не могла домашнее зверье. Завести собаку папа ее уговорил, а вот лошадь… Мама считала, что лошадь животное серьезное, в домашние питомцы не годится. Я притащила тайком двух кошек, прятала их в конюшне. Особенно я любила Мисс Эмму. — Ребекка улыбнулась, вспоминая своих питомцев, и нежно провела пальцем по гриве Бастора Китона. — В конюшню мама никогда не заходила, ей казалось, что там ужасно пахнет.

— А мне ваша конюшня понравилась, — сказала я.

— Это я помню.

Ребекка выросла в старинном плантаторском поместье неподалеку от города Тибодо. У них на задворках был домик для рабов. Однажды его перекосило от ветра, вздумавшего сровнять эту жалкую хибару с землей. А домик выстоял. Рабы там давно не жили, но я была уверена, что вокруг летают их духи. Я просто рассвирепела, увидев, что одни вынуждены были ютиться в крохотной, грубо сколоченной хибаре, а другие жили в большущем красивом доме. И только потому, что у рабов черная кожа, это же несправедливо. В порыве злости я тогда толкнула эту лачугу, по которой разгуливал ветер и призраки, но она даже не дрогнула.

Ребекка словно прочла мои мысли.