Над кем не властно время (СИ)

Было сейчас в лице Максима что-то такое, отчего молодая рижская журналистка не могла отвести от него глаз.

- Этот Варки, - говорил он, - опросил нескольких великих людей своего времени о том, какое из искусств - живопись или скульптуру - они считают более высоким и достойным. Среди них были Микеланджело и Леонардо. Первый высказался за ваяние, а второй - за живопись.

- То есть можно сказать, что Варки провел журналистское расследование, - подытожила Инга.

Максим не поддержал шутливого тона, но и не пропустил его мимо внимания. Девушка хотела переключить разговор на менее торжественную тональность. Но Максиму для этого требовалось еще немного времени.

Он оставил открытую книгу на столе, подошел к окну и остановился, молча продолжая вспоминать флорентийские и римские страсти шестнадцатого века. Он думал о том, сколько было совершено жестокостей во все времена человеческой истории, в том числе и в период, который принято называть Возрождением. Но самые страшные войны и диктатуры, самое разрушительное и смертоносное оружие - все это пришло уже позже.

- Неужели тебе еще нет тридцати? - спросила Инга, подойдя к нему и став рядом, чуть сзади Максима. - По твоей речи можно решить, что тебе все сорок, если не больше. И откуда ты так хорошо знаешь про времена Леонардо да Винчи? Ты историк или искусствовед?

- Как много вопросов, - Максим повернулся к ней и, глядя ей прямо в глаза, приблизился на расстояние поцелуя.

- Ты можешь прочитать мне какой-нибудь сонет Микеланджело? - тихо спросила Инга.

- Могу прочитать кое-что другое.

Он выполнил свое обещание, когда ласкал ее. Он читал ей вильянсико на старом кастильском, когда вел за руку в комнату, раздвигая соломку. Шептал сонеты и терцины на тосканском наречии пятисотлетней давности, когда раздевал.

- Я и не заметила, как меня оголили, - шептала Инга, хватая Максима за шею. - Никогда не думала, что стихи так возбуждают, если их читают по-итальянски...

Обратно в Дзинтари Максим возвращался последней электричкой, на которую едва успел. Лесные массивы взморья дышали ночной прохладой. Ежась и стараясь согреться быстрой ходьбой, Максим дошел до домика и проскользнул в свою комнату, стараясь не производить шума, однако в соседней комнате тут же зажегся свет

На пороге появился отец.

- Слава Богу, у тебя все в порядке, - он растерянно глядел утомленными глазами на Максима. - Я уже хотел идти в милицию. Тебе не кажется, что ты как-то уж слишком рано загулял? Хотя бы предупреждай, когда собираешься вернуться поздно ночью!

Максим виновато вздохнул. Будучи Алонсо, он очень хорошо понимал чувства этого человека.

- Извини, пап. Мне некуда было звонить.

Помолчав, добавил:

- Давай, я тебя предупрежу прямо сейчас. В ближайшие дни может так получаться, что я буду возвращаться так же поздно, как и сегодня. Или вообще останусь ночевать в другом месте. Я не всегда с утра буду знать, как сложится день, чтобы заранее тебя предупредить. Но ты не беспокойся, ладно?

Борис молчал, изучая сына задумчивым взглядом. Затем предложил:

- Хорошо. Пошли во двор, покурим по сигаретке перед сном. Я ведь уже давно знаю, что ты куришь. Мать тоже, кстати, знает. И очень переживает. Но ты уже взрослый, и с этим приходится считаться.

- Я не курю, - сказал Максим. - Да и ты ведь это делаешь крайне редко. Может быть, лучше пойдешь спать. Ведь все в порядке...

- Не куришь? - удивился отец. - И давно бросил?

- Не очень.

Вообще-то Максим вовсе не собирался избавляться в ближайшее время от никотиновой зависимости, но, по мере того, как в нем укреплялось сознание Алонсо, выяснилось, что саламанкский книготорговец испытывает ко всем проявлениям табакокурения стойкое и непреодолимое омерзение. Первое время Максим еще мог иногда зажечь сигарету, чтобы утолить привычную сосущую тягу, но сознание Алонсо возмущалось, а вместе с ним, как ни странно, бунтовало и тело Максима. Волны отвращения перекрывали желание курить. После недели этой борьбы Максим уже не мог и думать о сигаретах.

Теперь Максиму-Алонсо было трудно даже просто разговаривать с курящими приятелями, не говоря уже о пребывании в таких местах, как кухня тети Лили. Невыносимым табачным перегаром несло от одежды и волос курильщика, усиливаясь, когда тот открывал рот, чтобы что-нибудь сказать. Если рядом с Максимом в метро садился курящий человек, юноша тут же начинал выискивать глазами свободное место, чтобы пересесть.

Все привычные разговоры о том, что американские сигареты, якобы, лучше отечественных, а "явская" "Ява" лучше или хуже "дукатской", о том, что кто-то курит "красиво" или "некрасиво", воспринимались теперь, как полная чушь. Порождение одурманенного сознания людей, страдающих унизительной зависимостью от тошнотворной привычки. Не могла одна мерзость быть лучше или элегантнее другой. Она лишь казалась таковой в силу более стильного и привлекательного внешнего вида.

В свете последнего развития событий Максим с трудом представлял себе, как возобновит в сентябре участие в математическом кружке у милого Николая Ивановича, где пепел лежал даже на бубликах.