Над краем кратера

– Данька, не в службу, а в дружбу, узнаешь, где она, может и телефон, не ленись, звякни мне. У меня через пару недель в комнате будет телефон. Я сообщу тебе номер.

– Ух, ты. За что тебе такая честь?

– Тут диссертанты вообще в чести.

– Обогнал ты нас всех.

– Ну, бывай.

Я долго фланировал по улицам под дождем, переваривая сказанное Данькой. Опоздал на вечеринку, которую устроили в доме одного аспиранта. Естественно, заставили выпить «штрафную». Теперь я был на выпивку мастак. Рядом со мной сидела симпатичная девица, уже «теплая». Тем не менее, мы с ней разговорились на геологические темы. Со стороны это должно быть довольно смешно, когда женщина и мужчина, явно изучающие друг друга, как говорится, на предмет влечения, прикрывают это научными рассуждениями.

По-моему, парень, сидевший от нее по другую сторону стола, был с ней. Но он уж очень сильно набрался, напоминая мне меня самого, когда я не вязал лыка. И когда я, узнав, что она уроженка Ленинграда, шепнул, что готов ее провести домой, она немедленно согласилась.

Грустно признаться, но мне всегда везло на короткие связи. По дороге, в каком-то подъезда мы начали целоваться. Лица наши и волосы были мокрыми от дождя. Несколько раз безуспешно пытался узнать ее имя. Она была не настолько пьяна, чтобы сразу пустить меня к себе, хотя я был достаточно настойчив. Наконец уступила в одном: назвала свое имя:

– Настасья.

Я не очень был уверен, что она говорит правду, и сказал:

– Тогда я – князь Мышкин.

Раз уж разговор принял такое направление, мы условились завтра после работы пойти в музей Достоевского. И вообще, она немного покажет мне город. Мы поцеловались на прощание, и я неожиданно близко увидел её глаза: радужная оболочка настолько была светла, как будто глаза другого бесплотного существа проглядывали сквозь нее, и тяготили его навязанные ему волосы, тело, платье. В самой этой чертовщине, быть может, связанной с упоминанием имени Достоевского, было что-то странное и тревожное.

И снова, подобно мне, натыкаясь на стены, впритирку ко мне, обливаясь мелким дождем и обволакиваясь сыростью, брел, как потерянный июльский вечер. Небо плотно клубилось, и невесть откуда вдоль улиц сочился сизый свет, полузабытое воспоминание о закате. И от этого всё вокруг – дома, набережные каналов, решетки, деревья – жили, подрагивая, перемещались вялыми неверными тенями, как будто тоже себя теряли и, бессильно печалясь, вынуждены были удовлетвориться смещенной бледной своей копией.

Следующий день был лабораторным. Работа с микроскопом весьма утомляет, потому перерывы были частыми. Как только она выходила покурить, в коридоре возникал ее вчерашний сосед и что-то ей возбужденно втолковывал. На меня она даже не смотрела. Но в какой-то миг, когда я выходил в коридор, она с удивительной ловкостью сунула мне записку в карман. Будет ждать у музея Достоевского в три часа. Занятия мы кончали в час. Тайная переписка продолжалась. Я написал: «Встреча в кафе, у Пяти углов. Немедленно», проходя мимо нее, подложил записку под стопку бумаг на ее столике и покинул занятия раньше времени, ни на что не надеясь.

Как ни странно, она оказалась около кафе раньше меня. Вот оно, преимущество старожила, знающего более короткие пути к любому месту. Кафе бросало на влажный асфальт под ноги прохожим навязчивые, заигрывающие яркие прямоугольники окон. В кафе было тепло и даже чуть парно, как зимой. Пахло чаем, лимоном, влажным тестом, и электрический свет был настолько ярок, что посетители в дальнем конце зала казались сидящими рядом с нами.

Заказывая блюда, поправляя скатерть, потирая подбородок, я между всем этим в любую возникшую щелку с лисьей хитростью старался приглядеться к новой знакомой. И с каждым новым удачно брошенным взглядом чувствовал, что робею все больше. Не верилось, что только вчера мы с ней целовались в подъезде. В этом почти глумящемся над посетителями вульгарно-ярком свете, на котором все казались беззащитными, рядом со мной сидело существо, имело ко мне какое-то, пусть весьма слабое, отношение, но с каждым взглядом как будто отдалялось, смотрело издалека. И в этой отдалённости отсутствовало всё окружающее, а обо мне – ни намека.

Глядя на нее, я изо всех сил пытался сопротивляться уже знакомому для меня втягиванию в омут подступающего к горлу обожания в смеси с постыдным уничижением перед женским полом. Только что-то очень рано возникло во мне это чувство.