Над краем кратера

Всю свою долгую жизнь, даже через страшные годы войны, она проносила ее на груди. Когда мне было десять лет, мама взяла старенького учителя. Он заставил меня выучить наизусть заупокойную молитву по отцу – «Кадиш». Заодно, я зубрил целые главы из Книг пророка Исайи и Экклезиаста. Подростком я довольно бойко читал на древнееврейском языке. С годами многое подзабыл, к большому моему сожалению. Пока бабушка дошивала кармашек, я осторожно раскатывал свиток и пытался что-то прочесть.

– Теперь, – сказала она, – это будет тебя вечно хранить.

Мама же вначале была обижена. Во-первых, мало ей писал, и она просто сходила с ума. Во-вторых, как я мог проехать на поезде мимо городка и не сойти сначала к ним, а потом уже добираться до какой-нибудь очередной девицы из университетской компании. Узнав, что меня направляют в Азию, совсем пала духом и заплакала.

– Мама, но ты же знала какая у меня специальность. Надо работать в самых интересных местах, чтобы чего-либо добиться. Я уверен, что года через два защищу кандидатскую. Профессор Огнев просмотрел мои записи и сказал, что это, по сути, готовая диссертация. Я же не какой-то там экономист или бухгалтер.

– Аучше бы ты был им, – сказала она, вытирая слезы.

Знала бы дорогая моя мама, на каком волоске от гибели я висел там, в горах. Казалось, я забыл об этом, но снежный колодец продолжал посещать мои сны, я вскакивал, удивляясь тому, что я не палатке или в спальном мешке, а в постели, в которой провел всё свое детство и юность до поступления в университет. Жаль, что в те мгновения, когда я висел над краем кратера, не было у меня этого свитка, этой истинно охранной грамоты.

Мы сидели с мамой за полночь, и я рассказывал ей о Крыме, но во всех моих рассказах зияла брешь там, где предполагалось и желалось ею самое счастливое для меня и прочное, но вела мама себя, как всегда, сдержанно, только просила чаще писать.

Пришлось отнять у бабушки свою руку, поцеловать ее в лоб, для чего надо было нагнуться: бабушка стала похожей на подростка.

Колокольня моего детства, мимо которой шла дорога на вокзал, теперь была почти закрыта пятиэтажным недавно выстроенным домом, так, что любой человек мог подняться по лестничным пролетам и увидеть безмолвно повисшие колокола. Годами в них не звонили, и я вдруг почувствовал, насколько я одинок в этом мире, и никто не встрепенется, как черная лохматая птица, звонарь моей памяти, никто не вольет озабоченно гудящую медь мне в слух: напоминание и предупреждение. Да и что пользы человеку, когда он не знает путей своих и не прислушивается к заботе о нем. Колокола сиротливо висели, чувствуя свою бесполезность, и странно было, что их еще вообще не сняли. На меня, незнакомого им человека, подозрительно смотрели то и дело возникающие на лестнице жильцы дома: слишком, наверно, печальным и растерянно улыбающимся было мое лицо.

* * *

До того, как встретить Свету, я спустился к озеру, где воспоминания таились за каждым поворотом, и в них мерещились то Нина, то Лена, но так отдаленно, как через переводную бумагу.

Их прочно заслонила Света.

Я стоял на заветном углу, мимо меня проходили знакомые и незнакомые с младших курсов, сегодня уже выпускники. К моему удивлению, они помнили меня, удивлялись, хлопали, обнимали и, главное, многие знали о том, где я был и чем занимался. Чувствовалась рука Светы. Где-то вдалеке, как бы за пределом зрения, промелькнула Нина, которую встречал Марат, и так деликатно, что за ним раньше не наблюдалось, брал из рук ее портфельчик. Кто-то знакомым голосом окликнул меня, на миг похолодело в груди, но тут же холодок испарился. Это была Лена.

– Здравствуй. Выходит, я последней должна узнавать, что ты приехал.

Я уже знал, что с Царевым, как я и предполагал, у нее ничего не вышло. Мы стояли друг напротив друга, как люди, которые помнят, что было у них некогда общее, очень задевающее, и надо бы из уважения к этому общему как-то по-иному вести себя, а не получается, и от этого неловкость, и разойтись бы, да вот – стоим.

– Ты хотел меня видеть? – сделала она попытку прорвать пелену натянутости, помахивая портфельчиком.

– Как тебе сказать…

Она что-то щебетала, стоя с двумя незнакомыми мне подружками, кажется, уверенная, что я в столбняке, таю от нашей неожиданной встречи. До такой степени не ощущать отчужденности между нами. Я не очень понимал, о чем она говорит, лишь видел ее несколько потускневшее лицо.

И тут из толпы вынырнула, как всегда, почти на одной ноге, Света, бросилась мне на шею, и мы расцеловались, и за этим ощущалось нечто более глубокое и нерасторжимое. Когда я оторвался от нее, Лена всё еще стояла, как в шоке.

– Ну, что ж, прощай. И можешь радоваться, – голос ее дрожал, она улыбалась, глаза повлажнели. Или мне показалось. Чего только не выкажет затаенное мстительное чувство. Она смешалась с толпой, которая и не такое проглатывала.

Света, несомненно, знала ее, ну, быть может, издалека, но сделала вид, что вообще незнакома, тем более, что была старше их на курс, и они были для нее, как у нас говорилось, малявками.