Над краем кратера

Я все же позвонил Нине, и мы встретились на следующий день на озере, где всё так же скользили каноэ и яхты, и с моторки зычно раздавался голос тренера.

– Как у тебя дела? – слишком как-то бодро спросила. – Плохи?

– Ну, почему же плохи? С чего бы это?

– Откуда я знаю? Вот, меня захотел увидеть. Тогда, в парке, я ведь тебя, как ты говорил, спасла.

Надо же, как повернула.

– Знаешь, я уезжаю в Азию.

– Чудик ты. Неужели вся беда, что ты рано без отца остался, помнишь, говорил? Хоть пиши иногда. Нам. Простым смертным. По старым адресам.

Гляди, как заговорила, и слово такое ироническое – «чудик» впервые слышу из ее уст. Что-то у нее неладно с Маратом. И тут неожиданно приходит: она всё обо мне знает. Неужели еще надеется? Целую ее в щечку.

– Прощай. До будущей встречи.

Вот тебе и «чудик». Даже представить себе не мог, что язычок ее провернет слово такое. Да и вообще, что я знаю об ее жизни. Не подводит ли и здесь меня неизжитая самоуверенность?

В последующие дни мы не расстаемся со Светой, и без конца обсуждаем, что будет с нами, и как быть с моим отъездом в Азию.

В небольшом гостиничном номере отсутствующее присутствие ранее обитавших в нем людей пытались забить всяческими растворами с запахом то ли лаванды, то ли лимона. За стенами всю ночь топали по коридору. На улице, за окнами, бубнили, хохотали и даже плакали.

И в этом бедламе, где все было захватано, мы составляли с ней чистейший островок жизни, причастившейся к молитве гор, моря и неба. Тело ее пахло родниковой не заёмной свежестью тех горных купелей. Вкус ее губ сродни был свежести и горечи горных трав на краю неба. Её открытость, доверчивость, беззаветная отдача чувству – подкатывали комом к моему горлу и готовы были в любой миг выступить слезами на глазах.

Я почти не спал, я мучился, понимая, что, собираясь в Азию, я предаю то, что было для меня чем-то более глубоким, чем нечто, обозначаемое словом «любовь». Это открылось некой пуповиной, так ненароком или воистину роком раскрывшейся на безмолвных высотах, не оскорбляемых голосами и носорожьим дыханием множества людей.

Минутами я готов был отказаться от поездки в Азию, я цеплялся за какие-то явно глупые решения. Ей оставался еще год до окончания университета, и я буду ей слать телеграммы каждую неделю. Во время отпуска я заберу ее опять в Крым, и мы снова посетим те ставшие для нас, можно сказать, сакральными, как рощи – храмы для эллинов, места.

Всё это уходило в короткий сон и пробуждало слабой, но неотступной болью.

Я глядел на нее, откинувшую одеяло, обнаженную и безмятежно спящую, и вспоминались удивительные строки Ивана Бунина:

… Она лежала на спине,
Нагие раздвоивши груди,
И тихо, как вода в сосуде,
Стояла жизнь ее во сне.

V Голоса Эола

С холма нахлынет ветер влажный —
В остывших соснах льдистый звон,
Напором долгим и протяжным
Стволы раскачивает он.

Не всеохватный, не бездонный —

В разлет небес, лесов, жнивья,
А робко прячась, как бездомный,
Шатается вокруг жилья.

Не сквозняком свистит острожно

И холодом лицо мне жжёт,
А лишь приникнув осторожно,
Легонько дверь и окна жмёт.

Приподымаю край фрамуги —

Впустить хочу в тепло и в дом,
А он замечется в испуге,
Рванется, дверь толкнет рывком,

И, задыхаясь, оробелый,

Уткнется в шерсть, взъерошит ворс.
В окне, что блекнет свечкой белой,
Снег, оплывающий, как воск.

Опять скребется виновато

И раму пробует слегка.
Или зовет меня куда-то,
В края кочевий и песка?

Но тщетен зов, и он сникает.

Без шапки вслед бегу за ним,
И белый день вверху смыкает
Тяжелой хвои темный дым.

И не отпущено мне слово,

И в храме я один увяз.
Высок и пуст стены сосновой
Серебряный иконостас,

Лишь вдалеке, по верху бора

Он от меня бежит в тоске,
Как отзвук ангельского хора,
Что исчезает вдалеке.