Над Кубанью. Книга первая

— Уперла колбасу, — жалостливо поддакнул Федька.

— Надо ее на испытание пустить, — предложил Сенька. — Полезет она с ведро или не полезет, тогда узнаем, бешеная она или не бешеная, иначе ее, тварь, никак не определишь, тут и фершал маху может дать.

Предложение Сеньки было принято. Ребята мигом приспособили к дышлу ведро с веревочной петлей. Ловушка была устроена довольно удачно. Сенька лазил в ведро головой, и петля сама собой затягивалась на его шее. Но, чтобы поймать Малюту, нельзя было надеяться на естественную механику столь примитивного капкана, сука была осторожна. Установили дежурство. Для приманки пожертвовали куриными потрохами, а перевку вымазали кровью.

Расположились на отдых. Дежурный, тихий мальчишка из семьи вахмистра Ляпина, проспал, но Малюта, аккуратно явившись в табор, сама запуталась в петлю. Рычание собаки и возня с гремящим ведром разбудили всех. Малюта пятилась, пытаясь освободиться, клацала зубами, не обращая внимания на дорожку потрохов, протянувшуюся по траве. Поимка Малюты была торжеством для всего лагеря.

Поднималось солнце.

Казнь, достойная проделок Малюты, придумывалась сообща. Малюта должна быть наказана, — способы возмездия были разнообразны. Утопление в Кубани отвергалось, как применяемое только к человеку, ибо воды реки очищали перед смертью. Можно было отрезать концы ушей и заставить собаку съесть их, но это был просто обычай: зачастую таким же образом резали уши щенкам и скармливали им же, чтобы сделать собаку злее. Наконец, решили высечь Малюту плетьми, а чтобы она не извивалась, Федька предложил привязать ее на весу к колесам двух бричек. Мишка еще не представлял, каковы будут мучения собаки, но, прикидывая в уме столь необычное ее положение, пытался опротестовать Федькину выдумку.

— Давай, Сенька, что-нибудь свое придумаем, — прошептал он на ухо приятелю. — Чего придумывать, — удивился тот, — кнуты здорово влипать будут.

— Влипать будут, а не мы догадались.

— Задаваться, думаешь, будет Федька?

— Может, и задаваться, он такой…

— Нехай, — утвердился Сенька и направился к ребятам, скатывающим поближе повозки.

— Я коней погляжу, — прокричал вслед Миша и пошел, прихватив корочки хлеба.

По дороге бросил взгляд на пленную собаку. Малюта тихо лежала под бричкой, распластавшись пузом на траве, и воровато поводила желтыми глазами. Миша посвистал ей, она нерешительно вильнула хвостом.

— Заработала, шалава, — сердито буркнул он.

Когда Черва, шевеля теплыми губами, собирала с Мишиной ладони последние крошки хлеба, Малюта подняла отчаянный визг, заставивший насторожиться табун.

«Без меня», — завистливо подумал Миша.

Визг вскоре замолк. Над табором поднялся редкий столбик дыма. Чувяки мокли в обросевшей отаве. Возвращаясь, Миша думал подсушиться у разведенного костра. Запах паленой шерсти и горелого мяса ударил ему в нос. Он прибавил шагу. Огонь горел под Малютой, облизывая ее полуобугленпое тело. Такими Миша видел туши кабанчиков, осмаливаемых к рождеству.

— Живьем? — подбегая, спросил он.

— А то дохлую, что ль, — тоном победителя отозвался Федька.

— Нельзя же так, — укорял Мишка Сеньку, стоящего тут же с несколько удрученным видом, — что Павло бы сказал?

Сенька покривил рот:

— Ехал Ванька на Кавказ… Павло?! Ничего б не сказал Павло, а по зубам бы, пожалуй, заехал, даром что никогда не дерется.

— А ты чего ж? Чего глядел?

— Федькипа выдумка, а как я ему могу перечить? Не я ж атаман, да и он больше пострадавший. Колбаса-то его, не моя…

Заметив жалость в глазах друга, положил ему на плечо руку, и в этом движении было какое-то превосходство не то старшего, не то умудренного жизнью.

— Плюнь, Мишка, какую дермяку жалеть вздумал. Все табора спасибо скажут. Малюту отвязали и выбросили под кручу.

Часам к десяти появился Меркул. Eгo сразу узнали ребята по примете. Над бугром выполз, как мачта баркаса, ружейный ствол, а немного спустя показалась далеко заметная борода, медью горящая на солнце. Ребята, приняв непринужденный вид, наблюдали с затаенным страхом и любопытством. Яловничий подвигался шагом на неказистом па вид «киргизе», помахивающем сонной угловатой головой. Дед ехал вольно, ленивой посадкой кочевника. Ноги, освобожденные от стремян, болтались и казались неестественно длинными. Стремена позванивали о подпружные пряжки. Меркул приблизился. Коричневый зипун по груди перехвачен широким ружейным погоном, расшитым восточной шелковой ниткой, матоватый ствол, точно перерезавший далекий силуэт Золотой Грушки, гнедая, под цвет одежды всадника, лошадь, с прекрасно развитой грудыо и сильными ногами, — все это было отчетливо, выпукло и ярко на фоне светло-синего неба и влажных поблескивающих трав. У пояса, составленного из серебряных блях работы терских кумыков, висел отшлифованный по краям рог с порохом — с медным носком, на котором висел на ремешке бархатный кисет, изготовленный искусными руками жилейской просфорни. Меркул остановился, оглядел всех.

— Легавую мою не заприметили?

— Какую легавую? — невинно спросил Сенька.

— Спрашиваешь?! — дед прищурился. — Малюту.

— Малюту не заприметили, — отказался Сенька.