Над Кубанью. Книга первая

Жестокая расправа с Малютой, а в особенности Меркуловы слезы, неприятно саднили Мишкино сердце. Хотя подобные случаи не представляли ничего необычного в среде подрастающих казачат, но к мальчишескому задору примешивалось чувство стыда: Миша знал, с каким осуждением отнесутся к этому поступку близкие люди — и отец, и мать, и дедушка Харистов. Миша поделился своими мыслями с Федькой, тот рассмеялся, показав этим явное свое превосходство. Сенька же долго не понимал, что ему пытался втолковать приятель, а когда разобрался, нахмурил лоб, задумался. Миша с нетерпением ожидал, разглядывая его грязную шею, пепельную косичку на затылке. Сенька, опустив голову, ковырял щепочкой под ногтями, шевеля пальцами ноги. Когда он откинул щепочку и поднял лицо, Миша заметил презрительную усмешку.

— Зря сумневаешься, Мишка, — твердо сказал он. — Вот на ерманской войне казаки гибнут, а ты за шкодливой сучкой жалкуешь.

— Так то война, — пробовал возразить Мишка.

— Что ж такого что война, а все одно казаков колошматят. Вчера хозяин пояснял, еще трех убило. Известие пришло с фронту, с черной печатью. Мы хоть Малюту за колбасу, а их даром. — Сенька поднялся, — Как бы батю не убили. Что-сь плохие сны вижу. Батя мой отчаяха, в самую пеклу лезет, вот убей меня цыган молотком, не брешу, дядька Павло рассказывал. Дядька Павло вместе с батей был. Павло тоже без году неделю в пластунах служил, после как коня под ним подвалили. Пока кишки не продырявили. Павло тоже под колючую проволоку лазил вместе с батей. А деда Меркула вместе с его Малютой выкинь из головы. Слеза у него волчиная, провалиться на этом месте, волчиная… Кто-кто, а я уж Меркула знаю…

Разговор с другом успокоил Мишу. Он старался больше не думать о Малюте, и на смену покаянным размышлениям вскоре пришли новые заботы, более свежие впечатления.

На другой день, в воскресенье, мать, жалея единственного сына, не отпустила его в степь, Сенька, постучав кнутовилкой по забору, уехал одни. Выспавшись вволю, Миша вскочил, когда в коридоре полным-полно было свету, солнца и мух, кучами зудевших по сладким краям медовых баков. Сполоснувшись у умывальника, мальчик вышел во двор. Мать уже вывела лошадей из конюшни, привязала к яслям и кинула охапку люцерны.

— Мама, люцерну не надо бы, полосу жрать не станут, — хозяйски заметил Миша.

Мать возилась под навесиком у летней печки рядом с красным, крытым жестью амбаром.

— А ты им дерти подсыпь побольше, не откажутся, — посоветовала она, не отрываясь от стряпни.

Миша повыгребал вилами-двойчатками объедья из яслей, принес из сарая мелкой пшеничной половы и стряхнул редюжку в ясли. Лошади лезли под руки, обнюхивая сухую полову, пробовали, шевеля губами, отфыркивались.

— Сейчас не то запоете, — говорил Миша, идя к колодцу.

Раскрутив на полный ход ворот, так что на солнце засверкала отполированная ладонями вертушка, Миша вовремя перехватил бечевку, чтобы не разбить ведро об воду. Нагнувшись над срубом, подергал веревкой, пока не захлебнулось ведро, и медленно стал вертеть ворот. Вода в их местах залегала довольно глубоко и на вкус была горько-соленая, питьевую воду возили с Кубани в бочках. Те, у кого дома были под цинком или железом, оборудовали бассейны для дождевой воды. Мишин отец давно мечтал о бассейне и в начале четырнадцатого года выкопал возле дома кувшинообразную яму, купил в сельскохозяйственном товариществе бочку портландского цемента. Война остановила жизнь, мечта осталась неосуществленной. Цемент выпросил ктитор для церкви, а яму завалили.

Намочив полову так, что с яслей зажурчала вода, Миша сходил в амбар, зачерпнул из мешка полкоробки грубомолотой ячменной муки — дерти и, отгоняя ручкой вил нетерпеливых лошадей, густо замешал полову, тонко притрусив сверху. Лошади жадно накинулись, схватывая мучные вершки. Засучив на ходу рукава, мальчик направился к конюшне.

— Мама, успею конюшню почистить до завтрака? — спросил он.

— Успеешь, — сказала она, ловко переворачивая пышки.

Жарко горели коричневые подсолнечные будылья, и дым, цветом похожий на облачко, ползущее по небу, вился над трубой. Так просто и ясно жилось под этим небом, и мысли текли ровно и безмятежно. Вот сарай, чуть покосившийся к огороду и подпертый косыми стол-бами. Миша на ходу оглядел крышу. На деревянном желобке, почерневшем от времени, щебетали воробьи, и поодаль осторожно снижалась пестрая кукушка. Угол сарая обнажился, солома обвисла.

— Не иначе, ветром сдуло, придется залатать, — бормотпул Миша, — надо бы солому на загаты раскидать, а укрыть под корешок камышом, вечная крыша будет, без всякого ремонту.

Миша принялся чистить сарай, выбрасывая навоз сначала вилами, а потом лопатой. Эта грязная работа всегда исполнялась им неохотно, но надо было кому-то ее делать. Не вычистишь, поленишься, мать ничего не скажет, затем придет сама в сарай и сделает все, так же как всегда она все делает, — молчаливо, безропотно, жалеючи и мужа и сына.