Над Кубанью. Книга первая

Отмякли кобурные ремни и петли боевых вьюков, косматились конские гривы, отсырело оголовье, пенные полосы мыла появились у налобников и по скуловым грядам вдоль щечных ремней. Кони, навострив уши, поднимали головы. По блеску их глаз было видно, что узнавали они знакомое, близкое. Всадники подавали голос, похлопывали по взмокревшей шерсти, по теплой неутомимой лопатке, двигающейся в такт шагу. Кони сдержанно ржали, позванивая трензельным и мундштучным железом.

В рядах не в лад пели, еле-еле шевеля губами, и песня, точно нарочито, была одна и та же; мотив этой казачьей песни, обычно бурный, тоскливо удлинялся. Так загоревавший гармонист, бездумно перебирая лады плясовой, медленно растягивает мехи гармошки.

          Скакал казак через долины,
          Через кавказские поля.
          Скакал он, всадник одинокий,
          Блестит колечко на руке…—

бубнил Буревой, перебирая в руке сырой охвосток повода.

          Кольцо казачка подарила,
          Когда казак шел во поход.
          Она дарила, говорила,
          Что через год буду твоя.

— Брось, Буревой, выть, — сказал Писаренко, — зря кольца дарили казачки…

Буревой, не ответив, замолк и внимательно уставился на заляпанные грязью носок сапога и стремя.

Всю ночь форсированным маршем шла с Армавира Жилейская бригада и к утру подходила к станице по Камалинскому размытому тракту. Никто в станице не знал о приближении казачьих полков, возвращающихся с германского фронта.

Станица еще спала, над ней клубились облака, шумели осокори и высокоствольные акации.

От Бирючьей балки бригада повернула к Золотой Грушке. Полки спешились, и казаки, держа лошадей в поводу, прошли мимо кургана. Каждый, приостановившись, снимал шапку, наталкивал в нее щебневатой земли и, миновав Аларик, с обрыва вытряхивал шапку в реку, несущую кипучие воды. Накрывшись, казаки снова перестраивались и двигались к станице верхней дорогой. Позади сотен осталась мятая колея глубокого следа, точно проклеймившая землю возле кургана дуговым кабардинским тавром. У подошвы Золотой Грушки зачернела яма, вычерпанная казаками, а по осыпным краям повисли обнаженные корешки, шевелящие по ветру белыми усиками.

Три года тому назад отправлялись на фронт казаки прикубанских станиц. Шли в шестерочных звеньях, и каждый полк растягивался на версту. Теперь командиры развели строй «пожиже», в звеньях по три с глухими рядами, и все же полковые колонны были короче. Многих недосчитаются в кварталах и сотнях, и не одна мать или жена обольет стремя звеньевого горючими слезами, исцарапает сапоги, требуя ответа за убитого, за жизнь, оставленную в далеких и чужих землях.

Мрачные ехали казаки, втягиваясь в просторную форштадтскую улицу. Первый раз в истории Войска прибывали полки как бы тайком, без звона колокольного, без торжественной встречи на границе юртовых жилейских наделов. Впервые отняли землю у Золотой Грушки казаки и отдали ее Кубани.

Неудачна была война, много выбито казаков, и хотя везли в сундуках добытые в боях неприятельские знамена, хотя привел кое-кто голенастых баварских коней, но не было славы.

С большим трудом пробились эшелоны через Украину и Донщину. Выдержали немало стычек с разными непонятными отрядами, требовавшими сдачи оружия. Никто не бросал цветов под колеса теплушек, а на станциях встречали насупленными лицами и пулеметами. Революции требовалось оружие, в эшелонах его было вволю. Угрожающей силой казались идущие в полном боевом порядке полки кубанских казаков, но никто не сумел отнять ни силой, ни уговором пулеметы, винтовки и шашки. Только в Армавире, под угрозой артиллерийского обстрела, сдали казаки гаубичную батарею и десяток повозок с огнестрельным припасом.

Полки вошли в станицу, и снова начался дождь, но теперь уже мелкий, обложной, при потухающих порывах ветра и низком оловянном небе.

Дедушка Харистов, узнав в окошко кое-кого из фронтовиков, схватил шапку, короткий кожушок и, на ходу одеваясь, заторопился к церкви ближним путем, огородами.

С вчерашнего дня Харистов заменил заболевшего трясучкой церковного сторожа, и отсутствие его возле сторожки в столь ответственный миг могло окончиться худо. Пройдя огороды, старик с трудом перебрался через загату, накрытую поверх колючим хворостом шиповника, и потрусил по площади, спотыкаясь о свежие кучки, нарытые кротами. Войско двигалось обочь площади к саломахинскому мосту. Харистов, заскочив в ограду, схватил поржавевший дрот, спускающийся с колокольни, торопливо его задергал, пытаясь наверстать упущенное время. Малый колокол, которым обычно отбивались часы, тревожно загудел, спугнув с колокольни голубей-дикарей и галок с разбитого молнией карагача.

От колонны отделился казак.

— Брось шуметь, — незлобно крикнул он, осадив коня. — Перестань!

Харистов видел всадника сквозь редкий частокол ограды, но, не понимая смысла запрещения, продолжал звонить.

— Брось балабонить, — гаркнул казак. — Што ты галок пугаешь. Перестань, а то плетюгана отвалю…