Над Кубанью. Книга первая

— В молчанку играешь? — улыбаясь, спросил Павло. — Чего же не отвечаешь?

— Нельзя так с бухту-барахту, дядька Павло. Коли у вас, у фронтовиков, как ты вот только говорил, туман в мозгах, так в моем котелке коровья жижа, навоз…

— Хитер, Семен, а? — удивился Павло, оглядывая мальчишку. — Не хлопец, а натуральный лис…

Батурина отозвал Огийченко, красивый черноусый казак, прозванный за остроту зрения «биноклем».

— Павло, а не за нами вон тот народ? — спросил Огийченко, неопределенно указывая куда-то влево, на кусты привявшего татарника.

Хотя никого не было видно, но словам Огийченко приходилось беспрекословно верить. Павло, приостановив коня, поднялся на седло, укрепился подошвами на мягкой козловой подушке и приложил ладонь козырьком.

— Верховые от станицы скачут, — удивился он, — кого узнаешь, Огийченко?

— Я уже давно узнал. Теперь померекайте, — отвечал Огийченко. Подцепив на губу рисовую бумажку, он полез в кисет и, шаря в нем, с ухмылкой поглядывал на Батурина.

— Да не мучай душу, бисов бинокль, — выругался Буревой, тоже оглядывавшийся вместе со всеми, но ленясь подняться в седло, натужно навалившись животом на луку.

— Старики, — зажигая спичку, ответил Огийченко, — сто бород на сотню коней. Видал твоего батьку, Буревой, да и твоего, Павлушка, папаню угадал, твой тоже там, господин Писаренко, блаженный титор с форштадтского собору…

— Раз с линеек послезали, верхи начали, дело сурьезное, — сказал Буревой, 'почесывая живот, — мозги будут вправлять, на место ставить.

Писаренко, бросив хорунжего, поспешно отвязывал повод и прямо с тачанки прыгнул в седло.

— Дурная курятина, хлопцы, — забеспокоился он, — кому-кому, а мне от батьки попадет. Последние дни не узнаешь, вроде кто его стручковым перцем натер, на живых людей кидается. А тут еще черт нас дернул стрельбу открывать, хорунжего пометили…

Старики рассыпались по степи и, постепенно округляя фланги, сомкнули кольцо. Павло подал знак, остановились. Хотя и заметив, что фронтовики враждебных действий не предпринимают, старики медленно, с опаской сближались. Вперед выдвинулся Лука Батурин.

— Сдавай оружию, — сурово потребовал он, нацеливаясь длинноствольной однозарядной берданкой.

Павло хмыкнул, оскалился.

— Может, без этих коников, батя? А?

Лука неожиданно вскипел, накинулся на сына:

— Для того я тебя, сукин сын, растил, чтоб ты против отцовской воли шел? Как на фронт идти, за требуху держался, охал, а тут за винтовку взялся. Своих казаков казнить, на начальство руку поднимать! — Обратился к Карташеву — Прошу прощения за таких окаянных детей. Чего хотите от нас требуйте, какие хотите муки им придумывайте.

Карташев искоса оглядел всех и, оценив обстановку, приподнялся.

— Я считаю нецелесообразным, господа старики, принимать репрессивные меры к… — он подумал, — заблудившимся… достаточно вашего родительского внушения.

— Слышишь — кричал Лука, — оглоблю тебе в ребрину, видишь — святой человек, а вы над ним изгнушались. Скидай оружию, а то худо…

Старики зашумели, надвинулись. Они были достаточно воинственно настроены и, безусловно, подогреты к драке. Зазорным считается поднять руку на старшего, а тем более на отца.

— Давай отдадим оружию, — шепнул Павлу Огийченко, — бес с ними. Все одно винтовки назад получим.

— Пошумят, пошумят, да и помирются, — поддержал Буревой.

Писаренко, видя, как ему сучит кулаки отец, также моргал, чтобы не заводить ссоры. Один Шульгин настаивал на отпоре, но, подчинившись большинству, снял вслед за всеми винтовку, подсумок и, неохотно развязав гриву, ткнул погон в руки Карташева.

— Так и быть, покрасуйтесь еще, господин полковник, — сказал он с недоброй улыбкой.

Карташев принял погон, небрежно опустил его в карман и, вторично попросив Луку Батурина не наказывать казаков, попрощался с ним за руку. Притянув к себе, шепнул:

— Передайте атаману, важно.

В широкой ладони Луки очутилась жесткая бумажка. Козырнув всем остальным, полковник легонько подтолкнул кучера. Тачанка укатила туда, где чернел лес Камалинского юрта.

Павло приблизился, ощутил жиловатую ногу отца возле своего стремени.

— Батя, — невинным голосом сказал он, — что там тебе за писульку сунул господин полковник?

— А тебе какое дело? — окрысился старик.

— Да мне особого дела нету, — Павло пожал плечами, разбирая повод, — для тебя хотел лучше.

Они поехали рядом.

— Как для меня лучше? Что такое?

— Бывало так у нас в полку, — повествовательно начал Павло, — даст офицер неграмотному казаку бумажку и прикажет снести вахмистру або сотенному старшине. Казак и рад стараться, как же — в особо-нарочные произвели, бежит сломя голову, отдает. Не успеет повернуться, а его вахмистр по морде раз, два, три…

— За что ж это? — изумился Лука.

— За дурость, за темноту, вот за что. В бумажке-то написано офицером: подателю сего, казаку такому-то, отпустить пару горячих, а третью до слез.

— Ну… — протянул Лука и покряхтел.

Павло, определив, что клюнуло, подморгнул Шульгину и добавил:

— Мне-то что, мне ничего, батя. А вот тебе как бы не оконфузиться: подашь записку атаману, а там написано, плюньте вот этому старику три раза на бороду…