Над Кубанью. Книга первая

Паром отчалил. С берега затрепетали платки. Трошка прислонился щекой к натянувшемуся крученому тросу, ощущая его дрожь. Трошке хотелось тоже попасть в станицу, но отец, думая вернуться поздно, не взял его с собой. Паром передвигался самоходом. Косо поставленные баркасы гнала быстрина, и рулевому приходилось только не зевать, работая длинным ясеневым правилом. На пароме стояли богатунцы, опершись на винтовки. Надоело оружие фронтовикам, и вот сейчас, приближаясь к тому берегу, думали они, что, может быть, найдут общее слово с казаками-жилейцами, подберут в Совет хороших людей и освободятся от этой докучливой ноши. Некоторые щелкали чинаревые орешки, грызли каштаны, другие от безделья жевали незатейливые харчишки, сунутые женами.

Хомутов следил за сыном. Трошка встал на корягу, махнул картузом, Хомутов ответил. Почувствовал холод, запахнул полы шинели. Обратился к Барташу.

— Василий Ильич предупредил — у велигуровской гати казачий пикет выставлен.

Барташ курил, облокотившись на перила и сплевывая в воду, идущую желтыми кругами водоворотов.

— Много в пикете?

— Человека три, что ли, говорил Шаховцов.

— Так и надо, — сказал Барташ. — Казаки — народ организованный. Столетиями вырабатывали эти прекрасные черты. Пикеты — дело порядка. Нам тоже не мешало бы у них кое-чему поучиться.

— А вот приходится нам их учить, — улыбнулся Хомутов, — вроде мы у слепца за поводыря.

— Это ты верно насчет поводыря, — сказал Барташ. Он пустил длинную струю дыма, моментально подхваченную ветром. — Но за руку их водили всегда, Иван. Случаи были, толкали не в ту сторону. Наше дело их совсем от слепоты вылечить. Возьми, к примеру, Мостового.

— Да, мужик зрячий.

— Мало того, что зрячий, обозленный какой-то. Ты знаешь, что он мне предлагал?

— Что? — встрепенулся Хомутов.

— Ночью переарестовать чуть не четверть станицы и установить Советы.

— Ну а что, плохо, что ли, Ефим?

— Плохо, Иван. Никуда не годится. Вон, по Кавказскому отделу, говорят, здорово народ обозлили такими способами. Станица сто лет на одном месте. Между собой все родня. Арестуй одного, сейчас же кровь заиграет у всех родственников. Десятки лет рядом с черкесами. Что-нибудь значит? Меня один умник уверял: форму только переняли, для удобства верховой езды. Нет. Форма формой, а главное, обычай у черкесов подхватили, вот этот самый вольный дух, гордость горскую. Обидами их заразились. Землю у горцев отнимали казаки же, а скажи ему, казаку, что ты, мол, горца обидел, — с кинжалом полезет.

— Да, это верно, — подтвердил Хомутов и сразу вспомнил поведение Павла Батурина при обсуждении в доме Карагодиных вопроса о земле.

— Жилейцы, камалинцы казаки хотя и линейские, а разрушение Сечи здорово помнят. Вековая обида сохранилась. Ездят по сечевым станицам, по черноморцам, роднятся, стариков слушают. Разобраться по-честному — верно, тогда казаков обжулили. С Запорожья с насиженных мест выселили, а земли пораздавали черт те кому! Вяземскому, князю, двести тысяч десятин прирезали; Потемкину — пятьдесят тысяч; графиня Браницкая и то подхватила немалый кусок казацкой земли. Мало того, черкесские земли, к примеру хотя бы в нашем отделе, казаки отвоевали, а поделили опять-таки произвольно: общинные и вотчинные земли казачества раздали разным бригадирам, кавалерам, полковникам…

…Возьмем, к примеру, местную обстановку, почему Гурдай имеет пятнадцать тысяч десятин, почему Карташев-полковник на крупном вечнике сидит? Самих казаков возьмем. Наделы-то только на мужиков, а бабы мимо. У кого одни девчата — караул! Тут тоже несправедливость.

Барташ достал из кармана платок, встряхнул его и высморкался.

— Не платок, а простынь, — удивился Хомутов.

— Люблю такие, надежные, — улыбнулся Барташ и продолжал — Будешь сегодня говорить на митинге — не лезь на грудь ногами, а то у нас имеются ораторы, вылезут на полтуловища повыше и пошел чесать за здорово живешь: казаки, мол, землей попользовались, теперь мы попользуемся: забирай наделы, сарай ломай orлы. Казака на дыбы поднять два пустяка, а вот как он разгорячится — попробуй справься… Удила поперекусывает.

Паром подвалил. Делегаты построились и двинулись по шоссе. Барташ уже тихо что-то шептал Хомутову, и тот, слушая его, кивал головой и кое-что записывал в небольшую затрепанную книжицу.

— Взял бы сам выступил, ишь как ты все изучил, сказал Хомутов, с уважением оглядывая родственника.

— Нужно будет — выступлю, — сказал Барташ. — Но лучше, если ты поговоришь с народом. Тебя знают как облупленного, житель ты местный, а я для них чужой, они же посторонних не любят, боятся, что их обмануть приехали. С города сегодня должны приехать, из комитета. Не знаю, кого пришлют.

— Уж пришлют с хорошей глоткой.

— Крикливая — не всегда хорошая, Иван. Крикунов боюсь…

Шоссе завернуло к гати.

Неожиданно из-за соломенного сарая хлопнул выстрел, такой нелепый и ненужный, что он никого не испугал. Богатунцы остановились.

— Кто там балуется? — закричал Хомутов.