Над Кубанью. Книга первая

— Да, видать, промашку сделали. И чего было нам за офицеров ввязываться. Все едино на казака чертом глядит, вроде ты ему закром зерна должен, а отдавать не хочешь.

— Надо молодым поперек дороги столбы не класть, Семен Лаврентьевич, — Посоветовал Харистов, они по свету больше нашего поездили, с Добрыми людьми встречались, за три года ума много набраться можно, слушать молодого не вредно…

Семен, не противореча, слушал, качал головой в такт словам деда: все это было ясно, все было оговорено и с Мефодием и с Махмудом в долгие ночи. Только слаб был характером Семен, он боялся резких утверждений, ссор и ценил мир и спокойствие превыше всего. Не желая браниться с соседом — отправился задерживать фронтовиков, не желая навлекать гнев атамана и того же хорунжего Самойленко, он только что перед приходом деда собирался идти на пост в повстанческую заставу.

Мир привычных понятий внезапно рушился. Силы быстро размежевывались. И Семен Карагодин не нашел еще своего места, не определил себя во внезапно вспыхнувшей борьбе.

Понятно, что иногородние поднялись на защиту революции. Но почему на стороне бондарей и сапожников очутились казаки — Семену не совсем было понятно. Вряд ли мог разрешить эти сомнения старый дед Харистов, обнаруживший в столкновении одну истину, что «нельзя русскому бить русских».

— Что же делать, папаша? — спросил Семен, пытливо вглядываясь в невозмутимое лицо гостя. — Куда мне прислониться?

Харистов ответил не сразу. Попробовал пальцем принесенные Елизаветой Гавриловной блинчики, свернул один в трубочку, окунул в сметану и, высвободив рот из-под усов, отправил блинчик целиком.

— Бабка моя советует к большакам прибиваться, — прожевав, ответил Харистов, — а ты сам знаешь Аку-лину мою — пустое не скажет.

— Гм, — промычал Семен, пожал плечами и потянулся к тарелке, — видать, надо к какому-то одному берегу приваливать, а то гонит тебя посередке Кубани-реки на лодчонке-душегубке и не знаешь, какому камню креститься, об какой именно твою посудину расколотит…

— Где большак твой?

— Мишка?

— Мишка.

— В школу поехал. Далеко же, сами знаете. Подался верхи, а вот что-сь кобыла не возверталась. Может, опять занятий нету. — Семен поглядел в окно. — Да вони большак наш. С кем же это он? А, Шаховцовы Петро да Ивга… На батуринской линейке… Гавриловна, — покричал Семен полуобернувшись, — открывай Мишке калитку, а то он в лужу думает прыгать… Да скорее… а то и впрямь перемажется.

Карагодин скрутил блинчик, оглядел его со всех сторон, повозил в сметане, поднес ко рту.

— Будь здоров, дедушка, — пошутил он. Обсосал пальцы. — Добрые блинцы моя Гавриловна печет, тают на языке вроде вафли. Вы кушали вафли? Нет. Да и я не знал раньше, до революции, а вот был как-то в Армавире, испробовал, вместе с мороженым. Ну, мороженое так-сяк, а вафли — красота.

Миша привез новости. Школа не занимается; вместе с отцом, которого ищет атаман, пропал и Сенька, а самое главное, старики хотят убивать Хомутова, городских комиссаров и иногородних, арестованных на митинге.

— Старики убивать хотят? — переспросил отец, не веря своим ушам.

— Старики, а кто же, батя? — подтвердил Миша, недоумевающе округлив глаза. — Так дед Лука говорил, так Ляпин объяснял в правленском околотке, где Мотьку Литвиненко перевязывали, да и сам атаман так пояснил народу.

Семен взъерошил бороду, приблизил ее рукой к глазам.

— У меня тоже вполовину седая. Я тоже старик, — тихо произнес Семен. И вдруг, схватив одежду, кинулся вон.

— Батя, ты не старик, — выбежав, вслед кричал Миша, — ты ж на сбор не ходишь.

Елизавета Гавриловна догнала мужа. Сунула ему забытую впопыхах шапку.

— Простынешь, — пожурила она. — Хомутова не убивайте! Дедушка Харистов, всех отстоять надо. Люди же. Что же оно такое начинается, а? — шептала она, медленно возвращаясь к дому, и в ее добрых глазах выражались и испуг и сожаление.

Навстречу бежали ребята по влажному, пружинящему под ногами ковру шпорыша.

— Миша, куда вы?

— Мама, мы сейчас вернемся, — донеслось до Елизаветы Гавриловны, — мы к обрыву, на войну поглядим.

— Повечеряли бы.

— После. Мы скоро.

Дети скрылись из глаз.

— Девчонку с собой потащили. Миша! Петя! — позвала она, но их давно уже не было видно.

К обрыву собирались люди.

Внизу в последних лучах косого солнца догорал Бо-гатун и хмуро шумела Кубань. По бугру, за загатами и деревьями, расположились вооруженные старики из богатых семей и молодые казачата, привлеченные интересным разворотом событий. На переправах дозоры сменялись не по главной дороге, а по тропке, мимо Красных скал и заливного поля люцерны.

Миша и Петя очутились рядом с Ляпиным, пристраивающим винтовку в рогульку корявой груши-дички.

Миша нечаянно подтолкнул Ляпина, тот, выругавшись, размахнулся кулаком. Узнав Мишу, сменил гнев на милость.

— А, это ты, шкубент-урядник! Ну, ложись рядком, поговорим ладком. Видишь богатунскую площадь?

Село лежало как на ладони. На площади ясно очерченной лавками и заборами, стояла церковь.

— Вижу, — сказал Миша, — а что там? Тачанки?