Над Кубанью. Книга третья

Шаховцов ударил снизу вверх под бороду Буревого, тот откинулся от неожиданной боли и выпустил противника. Шаховцов бросился к реке, на миг мелькнул его защитный френч и исчез… Когда Батурин и Буревой выскочили к берегу, в буруне вынырнула черная голова. Павло прицелился и вел ствол, пока этот черный кружок, уносимый стремниной, не попал сверху узенького бугорка мушки. Потом щелкнули один за другим винтовочные выстрелы. Булькнули пустые гильзы, и Шаховцов больше не появился. Мимо кружились желтые потоки, с шумом запенивая ослизлые корни. Павло опустил карабин и взглянул на Буревого. По обе стороны его твердого рта резко вычертились глубокие складки.

— Прислали, — тихо сказал Павло, — прислали нас предать. Врангель прислал…

— Его? Шаховцова? — Буревой указал на реку.

— Да. Был когда-сь хороший парень. — Павло вздохнул, — белые генералы сбили. Хуже нет, когда человек двум хозяевам работает. Деникин и то от такого лучше. Тот хоть на виду враг. Против — так против.

— Все они сволота. Все на одну колодку.

— А ты как сюда попал? — подозрительно уставясь на Буревого, как будто только впервые его заметил, спросил Павло.

— Не подумай плохого, — Буревой отступил, — не подумай. С Шаховцом не опутай. По твоему совету.

— Говори ясно.

— Помнишь, когда на побывку приходил я, возле скирда встречались. Послухал тебя, Павло.

— Послушный. — Павло притянул к себе Буревого и так близко глянул ему в глаза, что тот невольно затрепетал от этого пострашневшего взгляда. — К кому пойдешь — дело твое, неволить не стану… только насчет Шаховцова — никому… Батько — Илью Иваныча, я — сына… Страшно… Сюда его увел, чтобы матерь потом не срамить, Ивгу, Петьку. Пущай все считают его за хорошего… Понял?

— Все понял, Павло. Пусти уже, а то задушишь.

Павло разжал пальцы, отпустил Буревого и пошел по тропке в обратном направлении.

— Можно в станицу? — опасливо опросил Буревой, догоняя его.

— А почему нельзя?

— Добровольческая армия…

— Пока мы в станице, а не Добровольческая армия.

— А ваши не тронут?

— Ты вреда особого не делал. Пожалуй, не тронут. Может, с нами пойдешь?

Буревой помялся.

— Опять воевать? Каким-ся палачом становишься. Если посчитать, человек двадцать пять на тот свет отправил.

Он рассказал Павлу про поход на Екатеринодар, про смерть Кулабухова, про разговоры с Гурдаем. Нерешительно, путаясь в словах, рассказал о том, как он увел генеральскую лошадь.

Выслушав рассказ Буревого, Павло улыбнулся.

— Как же тебе в станице оставаться? Тебя за такие дела подвесят не хуже Кулабухова.

— Ох, — Буревой тяжело вздохнул, почесал затылок, — стал, как Илья Муромец, при трех дорогах. Куда ни поедешь, везде копыта отдерут, беда.

— На месте постоишь, Илья Муромец?

— Да и на месте где ж тут стоять? Одни кусты да деревья. Поглядеть это хорошо. А жить нашему брату — раскорчеванное место нужно. Думаю, Павло, назад повернуть. До земли охота. Кажись, когтями бы начал ее ковырять. Мы-то смерть несем, а она… Ехал я по Гунибовскому юрту, озимки там густо взошли, уклочились, слез с коня, нагнулся, ладошкой по всходам повел, а показалось — по молодой девке. Аж в спину закололо.

— Понятное дело, — строго сказал Павло. — Я тоже не меньше твоего за землей соскучился. А вот зажал душу между двумя ладошками и хожу здесь неприкаянный, людей убиваю. Жду. Если раненым верить, начали бить Деникина. А раз начали бить, значит, и закончат. Придут на Кубань товарищи, прикажут с ними идти мировую революцию делать — не пойду. Останусь в станице, при земле. И сейчас бы ушел куда-нибудь на Мугань, не имею права. Доверились мне люди, нельзя бросить. Придут с пулеметами, с броневиками… Вот Шаховцова убил.. — Павло остановился. — Мое это дело? Кто меня судить назначил? А может, Шаховец правым окажется, а? Тогда что?

— Смотря кто судить тебя будет, — успокоительно сказал Буревой, — Если Покровский аль Врангель, то ясно — осудят. По их, Шаховец прав. Над такими делами важно мозги ломать, Павло. Вот взять Огийченко. От Сарепты до Катеринодара меня мучил. Никак не поймет, что к чему.

— Огийченко? Ты с ним был?

— С ним.

— А где он сейчас?

— Как где! — удивился Буревой. — Из полка самовольно винта нарезал. Я решил — к тебе, в Жилейскую.

— Нету его в Жилейской. А чего он из полка ушел?

— Кабы не ушел, забрали бы. Был Огийченко последнее время на язык невоздержан. Следили за ним, прислушивались. Никита Литвиненко особенно напирал. А когда на Катеринодар погрузили, дали нам в сотню человек десять с других полков, и среди них Кузьму Каверина. Помнишь, Донькиного мужика?

— Помню!

— Видать, сообщил Кузьма Брагину. В ту ночь, как пришли юнкера забирать Огийченко, он ушел. Часа за полтора до юнкеров. Еще нары теплые были.

— Ты пеший? — неожиданно спросил Павло.

— Конек в лесу пасется.

— Забратывай в станицу. У Ханского брода Мишка Карагодин ждет. Видать, вся душа от страха вытекла. Стреляли же. Ночью, если Шаховцу верить, подойдут.

— Гурдай подойдет, — сказал Буревой.

— Откуда знаешь?