Над Кубанью. Книга третья

Лошадь опустилась к мосту. Меркул натянул вожжи. Кобыла сгорбилась, начала тормозить, и хомут надвинулся почти на уши.

— И кто бы мог думать, что из Самойленковых такой зверюга объявится, — продолжал Меркул. — Семья у них неплохая была. Отец на клиросе пел, сынок старшой вроде доктором в Майкопе-городе, дочка по акушерскому делу пошла. Те вроде людей от смерти вызволяют, рождению радуются, а у этого бандюги руки по самые локти в христианской крови. Когда-сь я его прихваливал сдуру. Да видно, хвалил пшеницу в стогу… Хуже Али-паши стал, право слово. Знал бы такое дело — утопил бы его мальчонкой в Кубани, как цуцика. Сколько раз, бывало, как пойду вплынь по быстринке, а он норовит коню в хвост вцепиться. И хоть бы раз конь его затолок…

Им встречались станичники. Снимали шапки, долго провожали глазами. Женщины, заметив подводу, сбегались в кучки, перешептывались, вытирали глаза. У каждой из них невдалеке от смерти были либо дети, либо близкие. Проехала группа юнкеров. Эти, в большинстве безусые мальчишки, неумело сидели в казачьих седлах. Плохо пригнанные винтовки болтались, юнкера поминутно оправляли их и, замечая насмешливые взгляды казаков, краснели.

— Повод вправо, — скомандовал старший, заметив линейку.

Один из юнкеров, белокурый остроносый юнец, машинально снял фуражку, но потом, точно спохватившись, провел изнанкой по лицу, надел и для чего-то опустил ремешок.

Елизавета Гавриловна смотрела на них, она видела их молодость и неопытность, и материнское сердце заговорило в ней. Ей было жаль этих юношей, но они стали врагами и заклеймили себя навеки теперь чуждым для нее одеянием.

…Меркул сам направился узнавать, как получить тело. Хотел было идти в комендантскую, но раздумал и направился прямо к атаману.

Велигура разговаривал с Пичугиным. Фельдшер что-то доказывал атаману; обычно пергаментное лицо Велигуры покраснело. Занятые разговором, они не заметили тихо вошедшего Меркула. Яловничий осмотрел лавку, провел по ней шапкой, присел, положив пообок и шапку и кнут.

— …Я не могу, Иван Леонтьевич, не могу, это выше моих сил, — говорил Пичугин, — мое дело лечить людей, но не подписываться под всякими подозрительными протоколами. Я не тюремный врач, а фельдшер станичного околотка. Вы настаиваете, чтобы я беспрекословно подчинялся Самойленко…

— Да, — утвердительно сказал Велигура, — надо подчиняться.

— Почему?

— Он представитель Добровольческой армии. Рада подчиняется Добровольческой армии, сам начальник отдела…

— Но вы же атаман? Глава станицы!

— Теперь у нас два атамана, — жалко усмехаясь, сказал Велигура. — Мое дело теперь — маленькое, сиди и посапывай…

— Ну, как хотите, — сказал Пичугин. — Тогда освободитё меня. Проживу без вашего околотка. Проживу, Иван Леонтьевич. — Пичугин приподнялся, подвинул ближе к собеседнику свое полное, короткое тело. — Вчера заставляли меня подмахнуть акт о смерти одного заключенного мальчика.

— Какого мальчика? — Велигура сдвинул брови.

— Карагодина.

Велигура провел пятерней по редеющим седым волосам, отблескивающим от лампадного масла.

— Ну?

— Фальшивый акт, Иван Леонтьевич… Мальчик жив… жив… А они уже отдали матери его одежду… Эго же бесчеловечно. Казаки так никогда не делали…

— Не может быть этого, — вспылил Велигура, — не может быть!..

Меркул, до этого напряженно вслушивавшийся, вскочил:

— Подтверждаю, Иван Леонтьевич…

Испуганный Велигура отступил.

— Откуда ты взялся! С горища, что ли, вывалился?

— Тут сидел, на лавке. А Мишку так точно к смерти приписали. Я уже гроб привез. Матерь его здесь. Хотите знать, вон его матерь, — он цепко ухватил атамана и потащил к окну, — вон она, кровопийца ты, — Дед стучал кнутовиной по стеклу. — Правильно говорит Пичугин, никогда казаки так не делали. Хуже турков стали, хуже басурманов. Да заяви сейчас матери, что ее Мишка живой, у ней сразу сердце на четыре части лопнет… И ты, Иван Леонтьевич, приписался во всю эту чертоскубию, а? Не стыдно тебе казачье званье срамить?

Велигура отстранился.

— Ну, ты меня не срами. Сам по самые уши осрамленный…

— Чем же это? — Меркул придвинулся так, что щеку атамана уколола борода яловничего.

Велигура ощутил его железное тело. Он видел широкие кисти Меркуловых рук, усыпанные пятнами вечных веснушек, крупные пальцы, потертые поводьями и арканом. Хотя эта рука легла на его гозыри, но в груди замерло. В голове Велигуры метнулась мысль, что где-то в шкафу лежат доносы о степных разбоях яловничего. Атаман раньше не придавал значения этим доносам, сообщали цыгане-конокрады; но сейчас он испугался старого степного разбойника. Он сделал шаг назад, нашарил, притянул к себе Пичупина. Близость другого человека его несколько успокоила.

— Запугиваешь? — У Велигуры подрагивала борода. — В большевиках изобличенный! К чертовой власти прикасался…

Меркул криво улыбнулся. Глянул в глаза атамана.