Над Кубанью. Книга третья

Голубело спокойное небо, и бледные облачка приобретали какую-то особую свежесть. Сильнее пригревало солнце, и казалась — оно теперь дольше стоит на одном месте. Запахли солома и полова. Снег к полдню подтаивал. Миша взял комок, помял в руках. На снежке остались влажные следы пальцев, за рукав потекла вода. Меркул тусто дымил и наблюдал за стригуном, выпущенным из желтой бревенчатой конюшни. Стригунок, лениво пошевеливая куцым хвостом, приблизился к дремлющему волкодаву. Остановился, наклонил голову, втянул воздух мягкими ноздрями, пофыркал. Собака приоткрыла глаз и снова зажмурилась. Тогда стригун снова пофыркал. Волкодав встал, вытянулся и переменил место.

— Ишь животная, — тихо произнес Меркул, — зубы имеет вострые, не молчан по характеру, а не стала кидаться, хоть и сон нарушил. По-человечески поступила… — Меркул поднялся. — Чего же, паренек, пока особых делов нету, смотайся домой, а то, кажись, вчера не был. Только обормотам не попадайся на глаза. Чего-сь меня от корниловского духа мутит.

Миша иногда проведывал своих, но долго дома не задерживался. Он числился поднадзорным, и атаман однажды строго выговаривал Меркулу, заметив Мишу вне почтарни. Надзор тяготил, и посещение родителей не приносило полной радости. Он был еще чужим в своем доме. В обращении с ним родителей и Ивги он замечал обидную жалость, и это связывало его еще больше.

— Приходи пораньше, — предупредил Меркул, — сегодня какое-сь дело будет. Атаман (велел к ночи все тачанки приготовить.

Миша медленно шел по станице. Почтарня помещалась в противоположном конце, идти нужно было версты две. Миша избрал путь мимо Велигуры, чтобы попасть к дому Шаховцовых. При взгляде на погорелый дом атамана шевельнулось чувство удовлетворения. У дома Шаховцовых Миша задержался. На веревках, в нескольких местах протянутых через двор, вымерзало белье, у двух наружных окон были открыты ставни, подвязанные все теми же знакомыми веревочками. Из трубы поднимался сизый дым, похожий на протекающую по небу тучку. В саду стояли оснеженные вишни и яблони, и в хрустком малиннике пофыркивал кабан. Кто-то жил в доме, но все было настолько чуждо и сиротливо, что тоска сжала Мишино сердце. Он спустился к Саломахе. На реке мужчина в овчинной шубе жал камыш. В руках у него поблескивал серпик. На льду лежали снопы. На том берегу, у кручи, катались на коньках мальчишки. Сюда ясно доносились их веселые крики. Обрыв стал как будто ниже. Окопчики, вырытые когда-то ребятами приречной мастеровщины, обвалились. Вспомнились траншеи и траверсы под далеким Ростовом, первые сражения, деловитый Мостовой, невозмутимый Сенька, красавец Лучка. Все это было очень далеко, и не верилось — было ли когда. Миша ковырнул оттаивающую глину: сбил снег с куста молочая. Близко были земля и травы, но они пока были мертвы. Миша сорвал стебелек, покусал. Горький вкус травы как бы привел его в себя. Мальчик встал, отряхнулся и направился обратно напочтарню.

— Скоро прибег, — удивился Меркул, — аль дома не застал?

— Нет, застал, — к чему-то соврал Миша.

Меркул смазывал колеса. Ключом отвинчивал пятигранные тачаночные гайки, крякая, подвигал колесо на край, набирал из деревянной коробки мазь и густо накладывал по оси. Миша скинул зипун, чтобы помочь Меркулу.

…К вечеру спустился мороз. Снег под колесами скрипел. Кони, пробежав к правлению, дымели. На козлах тачанок рядом с ямщиками сидели юнкера, подняв воротники шинелей. Миша въехал во двор, оглянулся. Кроме их тачанок, стояли мажары и рундуки, очевидно недавно пригнанные.

«Не отступают?» — подумал Миша.

Сердце учащенно забилось. Вдруг и впрямь отступление, где-то тихо подходят красные полки. Но казаки, вернувшиеся на побывку, хвалились, что красные оставили не только Кубань, но и Ставрополь и Терек. Не так давно из Осетии с простреленным горлом прибыл Матвей Литвиненко, служивший в корпусе генерала Геймана. Он сипловатым после ранения голосом хвастливо рассказывал, как они взяли Владикавказ, разбив под Бесланом «товарищей».

Мотька с особым удовольствием останавливался на подробностях кровавой расправы над ранеными, оставленными Одиннадцатой армией. Во Владикавказе, обозленные упорным сопротивлением, оказанным им Орджоникидзе, они вырезали и свалили в канаву раненых, захваченных в лазарете — здании кадетского училища.

Возле забора маячили конные казаки. У каземата задвигались фонари, послышались голоса людей, направлявшихся к подводам. Из комендантской вынесли скамейки, лопаты, брусы — погрузили. Бричка тронулась и за воротами остановилась.

— Первым ехать? — громко опросил ездовой недовольным голосом.

— Горло дерешь, — оборвали его, — в хвост пристроишься.

Миша по сипловатому голосу узиал Мотьку Литвиненко.

— Куда поедем? — опросил Миша юнкера.

— Вешать, — равнодушно ответил тот, — Вторые сутки не сплю, кошмар.

— Ночью почему?

— Днем запретили, — буркнул юнкер, — приказ был. Совершенно идиотский приказ.