Над Кубанью Книга третья

— Он не станет — народу расскажу, войску. Убегать от своих делов не стану. Станицы на распыл не допущу.

По лицу Егора скользнула горькая улыбка.

— Ну, как хотишь. Своя голова на плечах. Смысла этой войны не понимаешь, Павло. Это тебе и вправду не Галичина.

Он повернулся, быстро прошагал по ступенькам и, прыгнув на коня, помчал к голове эскадронов, рысью уходящих на Галагановский шлях.

К вечеру белые вошли в станицу. Первыми вступили кавалерийские полки корпуса генерала Покровского. Командовали полками недавно произведенные в полковники Брагин и Карташев. С трехцветных знамен были сняты чехлы.

Вслед за кавалерией прошагала офицерская пехота. Станица наводнилась войсками. Артиллерийский гул слышался в направлении Попасных и Галагановских хуторов.

Деникин приехал часам к одиннадцати в сопровождении Гурдая и Романовского. Приняв у правления хлеб-соль и обласкав стариков, Деникин остановился в доме Велигуры. Всю ночь стреляли. Вылавливали и убивали во дворах, сараях, в камышах раненых и отставших.

Перед зорькой Покровский распорядился расстрелять невдалеке от атамановского дома четырех казаков, находившихся на излечении в госпитале после ранений на Ростовском фронте. Деникина разбудил треск выстрелов.

Генерал приподнял на кровати свое рыхлое тело, вслушался и, троекратно перекрестившись, прошептал:

— Прости, господи, виноватых и не осуди за кровь невинных.

Деникин проснулся поздно и недовольно побрюзжал на адъютанта, не разбудившего его пораньше. Оглядев себя в зеркало, он нашел, что за последние дни значительно осунулся. Потрогав нездоровые наплывы под глазами, помычал. С большим трудом натянул поданные j ему вестовым парадные сапоги, надел черкеску и, выпив стакан чаю, принял Романовского…

Романовский доложил о положении дел на фронте и представил на утверждение Деникина кандидатуру начальника жилейского гарнизона — председателя чрезвычайного военного суда.

— Хорунжий Самойленко? — удивился Деникин. — Адъютант Покровского?

— Хорунжий Самойленко ранен при деле на Фарсе. И кроме того, уроженец этой станицы. Принцип комплектования гарнизонов…

— Да, да. Понятно, Иван Павлович. Но — местный, — он брезгливо опустил уголки губ, — вы помните слова Лавра Георгиевича? Не будет ли хорунжий Самойленко слишком мягок?

Романовский понимающе улыбнулся.

— Не думаю, Антон Иванович. Во-первых, школа Покровского, во-вторых — Самойленко здесь родился и вырос, ему лучше всех известны и люди, и их убеждения.

— Согласен. Для пользы службы. — Деникин подписал приказ. — Кстати, мне сказал Никита Севастьянович, что нами захвачен главарь местного совдепа — казак Батурин?

— Да, — подтвердил Романовский.

— Батурин, — раздумчиво произнес Деникин. — Хорошая фамилия. Ставка гетмана Иеремии Вишневецкого находилась в Батурине…

— Этот главарь и в самом деле странен, Антон Иванович. Он настаивает на свидании с вами. Хочет поговорить. — Романовский сухо посмеялся.

Деникин со вздохом покачал головой, поднялся.

— Я вас очень прошу не церемониться, — сказал он. — Особенно не гуманничать. Помню, Лавр Георгиевич говорил мне: нельзя прощать им. Это дурачье, злое и невежественное, должно быть наказано. — Деникин задумался. — Дух, дух Корнилова должен быть спокоен, совершенно спокоен и удовлетворен.

Романовский познакомил командующего с диспозицией.

— Иван Павлович, вы немного расточительны. Опять фронтальный удар достается офицерским частям? Почему?

— Великолепный боевой материал. Полная уверенность.

— Напрасно, — с мягким упреком оказал Деникин, — впредь в полной мере используйте кубанцев. Я вас очень прошу. На армавирском направлении опять выдвинулась бригада Дроздовского. Это же замечательная, стойкая, надежная бригада. А мы злоупотребляем… Отведите ее в резерв главного командования. Поберегите ее.

Деникин ехал к площади, куда стекался народ. Гурдай докладывал о настроении жителей. Он рекомендовал припугнуть сход, так как станица сильно заражена большевизмом». Деникин слушал атамана отдела, кивал головой.

— Губернаторские чувства, Никита Севастьянович, — сказал он. — Как нелегко все же быть и воином, и общественно-политическим деятелем.

Во дворе школы, на траве, выложив в ряд, пороли людей. Кто-то тонко и пронзительно кричал. Возле заборов водой отливали высеченных. Женщины тихо причитали, с опаской поглядывая на проезжавших генералов. Из ворот выводили Шестерманку в порванном платье. Деникин встретился с ненавидящим взглядом Акулины Самойловны. Он не мог выдержать пристального взгляда этих жгучих старческих глаз, отвернулся. Ему было не по себе.

На площади, куда стекалась толпа, в ряд стояли четыре виселицы на свежевыструганных столбах. На перекладинах тесно висели разутые и полуобнаженные люди. Среди них выделялось коричневое тело Лучки, перехваченное окровавленными бинтами. Его только что казнили, вытащив из лазарета. Тело его еще покачивалось.

Деникин прищурился, чтобы разглядеть незнакомые лица, покрытые каким-то липким синеватым налетом, недовольно поморщился.

— Покровский?

— Вы угадали, — с улыбкой ответил Романовский, — его работа.